— Но ко мне нельзя относиться иначе, ты пойми.
Вера сердилась, сдергивала свои старушечьи очки и кричала:
— А он — иначе! И это очень заметно! Очень!
Двум спорящим «психам» из мухинской группы Жуховец сказал:
— Нате-ка поработайте топором. Труд облагораживает человека.
Он был странный человек: с интеллигентом он разговаривал свысока, хотя среди рабочих был интеллигентом. Тогда «психи» стали спорить между собой о трудоемкости процесса рубки дров и высчитывать механическую затрату энергии.
— Кто будет поваром? — спрашивала Вера.
— Поваром? — воскликнул Мухин.— Директором пищеблока, вот как надо называть. Только директором. Кто будет директором пищеблока?
— Фу, глазами дыма наелся!
Рахмаша говорил:
— Машенька, три — семь в мою пользу. Ты семь раз упала на лыжах.
— Я как падаю? — отвечала та.— Плавно, а ты?..
— Мы ей кричим: «Иди сюда!» А она отвечает: «Не могу, я на лыжах».
— А на чем мы будем сидеть?
— Как римляне, будем возлежать вокруг закуски!
— Хочу в Италию... —сказала Женя.
Все это вокруг печки.
Рахмаша говорил:
— Чудес не бывает, а мечтать о них нечего.
— Хочу в Испанию. Хочу фиесту,— сказала, еще Женя.
— Каждый выдумывает и украшает свою жизнь. Как люди новогоднюю елку... Правда? — спрашивала Женя не кого-нибудь в отдельности, всех сразу.
Она пошла от стены к стене, разглядывая иней в углах («Это же снег с начесом!»), замирая от темной глубины зимовья и стараясь понять, как встал дом посреди глухого леса, большой и нескладный.
Кого сохранил он, кого согрел и уберег от стужи и плохих мыслей?
Она приглаживала гладкие бревна, говорила про себя: «Дом, ты чей? Ты хороший, почему же ты один, тебя бросили люди, да?
Тебе было плохо тут, дом, может, тебе было страшно одному в жестокие ночи осени или в сильные грозы?
Но ведь самое страшное можно преодолеть, если внутри тебя двигаются люди, плачут и смеются дети, когда в тебе нуждаются. Что может быть хуже, когда из тебя все уходит, все гаснет и пустеет, а те, кто видит тебя снаружи, даже не подозревают об этом!..»
Так думала она, проходя вдоль стен и что-то тихо нашептывая, вдруг прислушиваясь к странному гудению и потрескиванию бревен, находя пальцами гладкий сучок, похожий на шляпку гвоздя.
Ей все хотелось нащупать пальцами гвоздь или хоть какой-нибудь еле приметный след пребывания тут человека.
Уже в зимовье было шумно и кто-то кричал. Мухинская Машка, всегда довольная жизнью, сейчас твистовала с Рахмашей и хохотала от души.
Доставали из рюкзаков шампанское, перемороженное до мельчайших льдинок; от него будет неметь рот и станет горячо в горле и почти сразу в крови. Они и принесли только шампанское да свечи. Еще каких-то конфет.
По бревенчатым стенам, по потолку двигались огромные тени, хохотала Машка, было странно.
Шампанское разлили в кружки и роздали их, потому что на этом празднике не было стола и никому не казалось, что он необходим.
Крикнули Женьке:
— Палома! Тебя Новый год еще интересует?
Она подошла к ребятам, толпящимся вокруг «Спидолы» на полу. Взяла из рук Жуховца свою кружку и тоже стала слушать.
По радио из Иркутска произносили речь, а ребята разговаривали между собой, громко смеялись, и никто почему-то не заметил, когда там сказали: «С Новым годом, дорогие друзья, с новым счастьем!»
Они стали пить, проливая вино на пол и на «Спидолу», и закричали: «Ура!» Это было искреннее «ура», им было весело. Генка взял гитару и стал настраивать. Он, наверное, так же, как Женя, подумал об этом зимовье, потому что первая песня была как бы для этого дома или почти про него. «Когда солдат устанет, усталость в сердце глянет, и дальше уж идти ему невмочь...» Песня была про человека, которому был нужен ночлег и заботливое тепло. Он стучит в первый дом, где старая хозяйка. Перед человеком длинный путь, и с утра он уйдет, он говорит на прощание: «Спасибо вам, мамаша, за хлеб, за соль за вашу, уже светло, и нам пора идти; вдали осталась хата, бывай, живи богато, хозяйка на пути!»
Женя смотрела на Гену; она вдруг до того начинала чувствовать все происходящее в нем, что даже горло пересыхало от волнения. И он тогда тоже начинал осязать их странную связь, он среди песни смотрел на нее, подымая свои белые брови, прислушиваясь к ее мыслям.
В жизни Жени Голубевой был период, когда она возненавидела длинные разговоры. Книги ей казались неправомерно растянутыми и оттого неискренними, газет она не могла видеть, собрания и лекции она еле терпела.
В ней бродили мысли, неясные ей самой, она стала много думать о смерти.