— Зачем мы живем? — спрашивала она Веру, забросив учебники в дальний угол. Она сутками не вставала с дивана.— Зачем живет человек, Верка, знаешь?
— Конечно, для людей,— отвечала та, копаясь в своих конспектах.
Вера не любила абстрактных разговоров, она всегда что-нибудь делала.
— Слышала, — говорила Женя, зарываясь головой в подушку, а ноги поднимая на спинку. Это была ее детская привычка.— Биология, продление рода и так далее. Неужели мы живем для того, чтобы рожать?
— Родились, вот и живем.
— Кошка тоже родилась. И живет потому, что родилась. А человек?
— А дети — это счастье, — выговаривала Вера.
У нее были тогда Генка Мухин, любовь и все прочее, она была погружена в свои чувства, и этого ей хватало.
— Успокоилась,— сердилась Женя.— Так мало надо человеку, чтобы он вообще перестал думать. Поставь ему диван, дай мужа, приходящего с работы, и рядом коляску.
— А чего тебе не хватает? — спросила Вера, законно рассматривая Женькины причуды как очередной приступ хандры.— Этак можно остаться и без диплома.
— Чего? — говорила Женя.— Чего? Я не знаю, для чего я живу! Верка, я не тогда родилась, и я всю жизнь буду мучиться. Я умру, понимаешь?
— Я тебе скажу после диплома,— пообещала Вера,— для чего ты живешь.
— Если бы! Я бы пять дипломов защитила!
Она похудела до того, что на курсе кто-то воскликнул: «Мумия!»
На собрании она однажды встала и сказала:
— Люди нерационально тратят свое время. Вы послушайте, сколько мы говорим! Нам же думать некогда, так мы торопимся все сказать... А люди не знают даже, для чего они живут.
— Какие это люди? — спросил преподаватель.
— Я — люди,— сказала Женя с отчаянием.
— Разве мы не для будущего живем? — спросил преподаватель и улыбнулся ее наивности.
Она вздохнула и сказала:
— Там-то будут все понимать. Они найдут новые средства для передачи мыслей, и у них останется время думать о смысле жизни. Тогда будет, наверное, так: посмотрел на человека — и видишь его мысли, их суть, так сказать...
Тогда все в аудитории засмеялись и кто-то сострил:
— А если у меня пакость на уме?
— Она у тебя и на языке,— сказала Женя, страдая: она просто не могла шутить.
«У человека должны быть чистые мысли, чтобы уметь так общаться друг с другом»,— думала она. Она где-то читала про Сократа. Однажды он сказал самому молчаливому из своих учеников: «Если ты молчал оттого, что тебе нечего сказать, ты умный человек. Но если тебе было что сказать, а ты молчал, ты дурак».
Севка Рахмаша подошел к ней после собрания и сказал, что она неосмотрительно выставляет напоказ свои чувства.
— Иногда нужно промолчать, если даже у тебя есть мысли.
— Так то в древности, а не сейчас,— сказала она ему.
А потом к ней подошел Генка Мухин и шагал с ней до самого дома, даже Верка возревновала.
Но он ничего особенного не сказал, это была его привычка: если он чувствовал, что другу плохо, он просто шел рядом.
Около ее подъезда он сказал, морща лоб:
— Вот что, Палома. Знаешь, я никогда в жизни не солгу.
Она тогда вздохнула и подумала: «Генка, спасибо, ты меня понял, ты всегда меня понимал».
Отношения с Мухиным вообще складывались так: они много разговаривали в детстве, меньше в юности, а теперь в Ярске они вообще не откровенничали ни разу.
Он возглавлял свою знаменитую мухинскую группу. О его эстакаде писали газеты, приезжие корреспонденты по личному распоряжению Шварца направлялись к нему. Он всем умел нравиться своей скромной улыбкой, неизменным юмором по отношению к себе, своим щедрым умением жить талантливо.
Многие газетные и журнальные очерки начинались с портрета Мухина, который как бы символизировал молодежную стройку.
Женя со стороны следила за этим ослепительным восхождением, которого, она понимала, он заслуживал, потому что он был лучше их всех.
Она только беспокоилась, не мешает ли ему реклама, не повредит ли она делу, ведь он, такой способный, стал часто теперь разбрасываться по мелочам.
И сегодня, в эту новогоднюю ночь, она думала о нем без предубеждения, ей очень бы хотелось знать, о чем сейчас думает он.
И он чувствовал ее тревогу (они уже пели другую песню: «Быстро, быстро донельзя дни бегут, как часы»), ясно отвечал ей взглядом: «Я рад, что мы понимаем друг друга, и я такой же, и ничего не изменилось и не может измениться. Да, я могу понять, что тебя беспокоит, но ведь это естественно, что мы выросли, одни больше, другие меньше, и плоды наших рук стали видней по всей стране. Да, я понимаю свою славу, мне, честное слово, повезло, но ведь это не вредит делу, а это самое главное. А других причин пока нет для беспокойства, ведь правда?»