И она отвечала: «Правда», — она всегда поддерживала его, потому что до сих пор он был всегда прав. Уже кричали песню:
С этими словами они выскочили все на улицу наряжать елку, стоящую перед зимовьем.
Женя про себя фантазировала, что все ярские собаки (как она про них говорила — «с кожаными носами и мехом наружу») придут сюда справлять свой собачий Новый год... Ребята меж тем взялись за руки и стали водить хоровод, запев: «В лесу родилась елочка...» Два «психа» из мухинской группы спорили о химическом составе древесины и ее варварском истреблении.
На третьем или четвертом куплете все сбились — одни стали петь: «Плутишка зайка серенький...», другие: «Чу, снег по лесу частому...»
Все смешалось, кто-то полетел в сугроб. Генка вдохновенно просил:
— А теперь, детки, хором, все вместе позовем дедушку Мороза! Славный дедушка Мороз, он подарки нам принес. Три-четыре!
Все закричали вразнобой, но со старанием, и крики их отразила тайга.
Женя смотрела на Генку и так верила его умению все понимать и всего добиваться, что она не удивилась бы и Деду Морозу, которого звал Генка, и каким-нибудь другим чудесам.
Жаль, что не видит Виктор, как здесь хорошо. Она вспомнила вдруг про записку, которую он дал ей.
Она побежала в зимовье, при свечке развернула и прочитала: «Голубка, желаю тебе счастья. В.».
Она перечитала эти слова несколько раз, не понимая, что в них такого, почему неожиданно они сокрушили и потрясли ее. Может быть, она ждала их, боялась — и вот они появились.
Она была одна в зимовье, среди колеблющихся свечей, как молящаяся в старинном деревянном храме.
Она подумала, что в Ярске сейчас все по-другому и Виктору, может быть, даже плохо, если она не поможет.
И она произнесла, стараясь со всей силой представить его лицо и глаза:
— Пусть тебе приснятся синее-синее небо, зеленый-зеленый луг, красные-красные цветы. Пусть!
Это можно было сравнить с молитвой или заклинанием.
Только она молилась о любви.
Влетели с холода ребята, отряхивая снег и приплясывая. Генка Мухин с ходу закричал, трогая «Спидолу»:
— Землю поймали!
Рахмаша разливал шампанское, протянул Жене полную кружку и чокнулся с ней бутылкой:
— За тебя!
Наверное, Севка относился к ней лучше, чем она к нему. Она выпила всю кружку, сразу оглохла, где-то в ее сознании возник Севка Рахманин, который вел ее танцевать, а она говорила будто: «Севка, мы же с детства враги. Почему мы с тобой танцуем? Ты стал другим или... я стал, нет, стала...»
В школе Рахмаша участвовал в шахматных турнирах, и в ходу был будто бы пущенный им афоризм: «Выиграл пешечку, подумал, записал. Отложил партию. Потом выиграл другую пешечку, фигурку...» Таков он был действительно — он мог по пешечке всего добиться. Пешечку, коня, ладью... Женя думает, что раньше, в школе, даже в институте, Рахмаша суетился, он старался, чтобы о нем хорошо думали. Теперь он не старается. Так ей кажется, и мысли ее ясны, но слова путаются.
— Ты уже не такой,— говорит она.— А может, ты всегда был не такой и я все придумала, но я тебя, Севка, всегда буду не любить. В твоей жизни, в будущей жизни есть что-то противное.
Вдруг она танцует с Жуховцом и слышит его слова:
— Хочешь, вместо новогодней сказки про бедного рождественского мальчика я расскажу тебе про себя?
— Лешка,— говорит она,— конечно, расскажи.
— Нет,— говорит он, сжимая ее плечи сильно и нежно.— Хочешь, я буду тебе всю жизнь рассказывать о своей жизни?
Она начала сразу трезветь, понимая, что он говорит и как это все для нее плохо.
— Лешка,— сказала она, поднимаясь на носки и еще закидывая голову, чтобы видеть его лицо,— все неверно создано в этом мире, я не могу быть мужчиной, я подарила бы тебе такую сильную дружбу... Но если бы я была мужчиной, я оставалась бы мужественной и гордой, честное слово! Я бы на всех женщин плевала, понимаешь, Лешка, на всех!
Она оглянулась и крикнула:
— Хочу к медведям!
Никто не поспешил за ней, потому что в новогоднюю ночь у каждого могли возникнуть самые фантастические желания и ничего в этом странного не было.
Она задохнулась от морозного воздуха, встала и замерла на месте. Откуда-то появилась Вера, накидывая на нее меховую куртку и говоря: