Женя сказала:
— Верк, да я ведь живая. Ведь ничего же не случилось. Вот чудачка.
Верка улыбается, а слезы у нее текут, и все очки запотели.
Потом ребята и Вера с Мухиным уезжали домой. «А в штабном вагоне с нами едет врач, с ним товарищ Мухин и еще трубач,— штаб наш комсомольский то весел, то сердит, все они начальство, каждый знаменит...»
Так пелось в сочиненной ими песне. А Женя колебалась, возвращаться ли в Москву или поехать к отцу в Ярск.
Решила ехать к отцу. Сперва на поезде, потом на пароходе. Было уже холодно, на берегах выпал снег. Женя была в одном костюмчике, так она приехала в Иркутск. Вместе с ней оказалась еще попутчица, девушка, которая ехала к Елинсону. Жене тоже было нужно к нему. Отец в письмах писал всегда: «Ищи не меня, а Елинсона. Я могу быть на полевых работах, а он всегда на месте».
— Он живет в палатке,— сказала девушка.
— Да нет. Кажется, в щитовом домике,— говорила Женя.
— У него ребенок родился. Он мой дядя.
Ночью сели они на попутку и в палаточном городке высадились. Нашли домик Елинсона, долго стучались. В окне зажегся свет, кто-то выглянул и спросил:
— Кого вам?
Женя сразу его узнала, она видела его в Москве.
— Он?
Девушка сказала:
— Нет, это не он.— И пошла прочь.
— Здравствуйте! Я сейчас приду,— крикнула Женя Елинсону и побежала за девушкой.
— Он плотник,— объясняла та.— Он мне фотографию прислал: стоит около своей палатки, а на ней номер написан. Не помню какой. Кажется, тридцать восемь.
Так вдвоем они бродили по грязи, обе были в летних туфельках. В одной палатке мужчины им так обрадовались, ни за что не хотели отпускать.
— Целый угол выделим, только оставайтесь. Мы же не обидим, мы женских голосов давно не слыхали.
Наконец нашли кого-то, кто знал плотника Елинсона. Повели их снова по грязи, они уже и дороги не выбирали, все равно по уши выгваздались. Постучались. Вышли люди, спички жгут.
— Он? — спросила Женя.
— Да, он! — сказала девушка. Пока ее обнимали, Женя ушла.
Женин Елинсон сидел в майке и почесывал волосатую грудь. Он смотрел, как Женя умывается, говорил:
— А мы с мамочкой смотрим, будто дочь Голубевых. Откуда, думаем. Разве она не в Москве?
— Я была на практике,— сказала Женя. Теперь она сняла грязные туфли и носки. Сидела отдыхала.
— Василий Иваныч-то в Москве как раз,— сказал Елинсон.— Вот какая история.
— Я ничего не знала,— сказала Женя.
— Отчет поехал сдавать. К осени ждут комиссию, а потом будет постановление правительства о строительстве Ярской ГЭС.
Елинсон стал рассказывать, как нелегко тут жить. Подчас хлеб для рабочих приходилось добывать по соседним деревням. Местное же население — народ замкнутый, «бурундуки», как прозвали их. Надо бы сюда побольше студентов, молодежи, чтобы песни пели, а то и песен-то не услышишь.
— Им небось и в Москве неплохо поется,— сказала жена Елинсона.
Женя сушила ноги. Она сказала:
— Не знаю.
— А отец твой шесть лет тут, вот на этом месте шишки себе набивал,— как бы в поучение, громко выговаривал Елинсон.— Он, помнишь, мамочка, как затоскует по семье, по вас то есть, все песню пел: «Далеко, далеко, где кочуют туманы». Так поет, что мы чуть не плачем. Нам через стенку хорошо слышно. А всего мы с Василь Ванычем двадцать четыре годика вместе, потому что Елинсон, как бузина, везде приживается. Вот говорят же, нет ничего более постоянного у строителя, чем временное жилье. Голубев скажет: «Рувим Моисеич, нужны щитовые домики». Будут домики! Потому что Елинсона не знают в Сибири только две собаки: которая подохла и которая не родилась.
Утром Елинсон показывал Жене створ будущей Ярской ГЭС. Он добыл катер, который провез их далеко по течению, до того места, где предполагался город Ярск.
День с утра был серый, безликий, но к обеду разошелся. Выглянуло солнышко. Открылись дальние горы со смешанным лесом, по горам ходили тени облаков.
Женя стояла у борта и смотрела на берега.
— Твой отец отчаянный человек,— кричал ей в ухо Елинсон.— Тут через порог прошло не больше десятка судов... Вишь, надписи на скале. Проскочат и масляной краской пишут, такой и сякой проскочил и голова цела. А вот те остальные девяносто метров скалы можно бы исписать именами тех, кто голову свернул на пороге. А твой отец стал высмеивать одного капитана. Мол, проходили же люди, ничего, а нынче обмельчали, боятся. А капитан-то ему и говорит: «Чего ж, пойдем. Только вместе, чтобы всего, значит, поровну было».