Женя будто оправдывалась, она знала, что могла бы успеть, если бы захотела. Она никогда ничего не скрывала от отца и матери, но тут было совсем по-другому.
Она не представляла, как она скажет об этом.
Но знала она уже и то, что в день их приезда она будет беспомощной, как сейчас, она и тогда не сможет объяснить им это.
Ей казалось стыдным, почти невозможным открывать свои чувства кому бы то ни было.
Ведь за этим последуют всякие формальные и неформальные дела, разговоры, бумаги.
И все-все будет испорчено. Она была убеждена, что, как только к ним, к «их», к тому, что «их», прикоснется постороннее и многоликое, все станет иным, слишком явным.
Она бы пожертвовала чем угодно, лишь бы все оставалось так, как было.
Оттого, что от нее не все зависело и было нечто более серьезное, чего оба не могли избежать, она терялась в отчаянии и всячески старалась все отдалить. Или хотя бы не думать об этом до поры до времени. «По крайней мере до приезда папы с мамой я счастлива, и больше мне ничего не нужно».
Виктор как-то сказал:
— Мы не встречались с твоими родителями, но они мне уже не чужие люди. Так странно, правда?
— Папа хороший,— говорила Женя.— Ты его сразу поймешь, он понятный всем, и меня он любит, хотя ни разу не сказал ничего такого. Спросит: «Как занятия? Опять лентяйничаешь? Лодыри вы все и тунеядцы, не знаете, почем фунт черемши!»
— Значит, вы ждете их? — спросила Вера.
— Да, ждем.
Они молчали.
Но Женя знала, что Вера скажет, она должна будет сказать все, что думает, и от этого, может быть, зависят их отношения на всю жизнь.
Она бы крикнула Вере: «Я все понимаю, я чувствую тебя, я никогда тебя не брошу, но не говори сейчас ничего плохого о Викторе, ведь это останется навсегда, что не повернешь и не забудешь! Хочешь, лучше еще помолчим или нет, поплачем, ты видишь, я не могу больше так, потому что мне страшно, что мы потеряем друг друга».
— Ты неправду делаешь,— странно ставя слова, произнесла Вера, и оттого, что она сказала так неправильно и точно, Женя поняла, что эта фраза жила в ней задолго до их встречи и много раз повторялась про себя.
— Ты неправду делаешь,— повторила Вера, и Жене стало просто жалко ее.
Теперь она наперед знала, что скажет Вера, она поняла необратимость слов, и чувство безразличия и пустоты охватило ее.
Вера говорила совсем негромко, будто не нервничала, слова ее были несильными, вымученными, уже пережитыми ею самой.
Она говорила, что Женька ничего не смыслит в жизни, ей, Вере, лучше знать, какие бывают люди.
Она дружила с Генной, если хочешь, можно назвать все своими словами,— жила с ним, их роман продолжался два курса, до его отъезда в Ярск, и на мгновение не могла представить, что он сможет предать ее так скоро и просто, без всякой для себя трагедии.
Что Женька может знать об этом человеке (Вера избегала называть имя Виктора), когда знакомы они меньше месяца, ослеплены и ничего не видят и не хотят видеть.
— Мне неважно, сколько я его знаю, я ведь люблю, понимаешь, люблю! — сказала Женя.
— Это называется страстью, «слепой неделей», как хочешь называй, до любви тут далеко,— говорила размеренно Вера. Но когда «это» кончится, им придется жить еще целую жизнь, стирать носки, ставить горчичники, знать друг о друге тысячи неприятных подробностей и все-таки уметь сохранять чувство. Может ли она сейчас быть уверена, что все так и будет? Она, Женька, бескомпромиссный, горячий человек, поверила первым протянутым к ней рукам и целиком доверилась им... Но как она сможет пережить то, другое, страшное, которое может случиться? А вдруг ей придется разувериться на всю жизнь во всех людях?
«Я не буду разувериваться...— подумала Женя. — Тогда я не смогу жить».
Так пусть она, не торопясь, взвесит, ведь она, Вера, желает ей только добра.
— Что у вас может быть общего? Он другой человек.
Она хотела сказать: чужой человек. Но сказала «другой». Солдат, детдомовец, он же не похож ни на Генку, ни на кого из нас. Ей просто страшно за судьбу Женьки, у которой, если хочешь, только и есть двое верных друзей, которые могут сказать ей правду. Она да Генка Мухин.
— Генка не сказал бы ничего подобного,— сказала Женя.
— Не знаю.
— Генка поймет меня. Ведь я люблю.
— Не знаю.
— А я люблю! Люблю! Люблю! У меня нет сейчас другого слова. Он даже мне не муж, не близкий. Он как жизнь для меня, я без него дышать не могу.