Виктору же Кира Львовна не преминула высказать, что Женька красивая, но отнюдь не красавица и нечего уж так восторгаться...
— Правда, у твоей Женьки хорошее сочетание,— сказала Кира Львовна.— Светлые волосы и черные глаза.
Он не замечал, какое у нее там сочетание, ведь, честное слово, он целовал ее волосы, знал ее глаза больше, чем свои, но, спроси кто, он действительно не сказал бы, какого они цвета.
Иногда Женя говорила: «Давай потремся бровями. У тебя они вон какие черные, а у меня нет. Посмотри, теперь у меня темней стали. Ведь правда, темней?»
Наконец наступил этот день. Суматошный и чем-то для Виктора и Жени мучительный. Может, потому, что приходилось делать что-то обязательное, такое, чего нельзя было избежать. С утра они поехали в экспедиционном «газике» в загс; в маленькой комнатке, заставленной пишущими машинками вперемежку с цветами и бумагами, их оформили.
«Я думала, только у нас на работе,— подумала Женя,— а здесь тоже существуют чернильные реки и бумажные берега».
Она была смущена и жаждала, чтобы это скорей кончилось.
В комнате были Голубев, уже покрасневший от двух выпитых рюмок Елинсон, Кира Львовна, Нинка, кто-то еще...
Женя боялась поднять глаза, чтобы не встречаться ни с кем взглядом.
Пока писали бумагу, Голубев сказал для поддержания веселого духа:
— Еще один человек пропадает, а ведь говорили ему.
Елинсон вспомнил почему-то какую-то свою знакомую, которая в дни выпивки мужа ставит на стене крестики. Сейчас вся стена — сплошное кладбище...
Рассказ был как будто невпопад, но все рассмеялись. Нинка сказала, что у них один рабочий женился на милиционерше. Как дебоширить начинает, она сама выписывает ордер на пятнадцать суток и отводит его. Потом навещает, передачи носит. Он возвращается, живут душа в душу, а как снова дебоширит, она опять ордер, и опять его на пятнадцать суток...
— Боже мой, что за разговоры! — сказала недовольно Анна Ивановна.
Регистрировавшая их женщина спросила:
— Вы какую фамилию берете? Мужа или оставляете свою?
Она не сомневалась, наверное, в ответе и спросила больше для проформы.
— Голубева,— ответила Женя.
Тут все зашумели, стали ее уговаривать, и Василий Иванович сказал, разводя руками:
— Что же это за семья, когда разные фамилии? Это непорядок.
Женщина-регистратор подтвердила:
— Потом трудно будет исправить, учтите.
Краснея и ниже опуская голову, Женя упрямо сказала:
— Я хочу быть Голубевой.
Все поняли, что это серьезно, и замолчали.
Женщина-регистратор поздравила, вручила им документ, раскупорили шампанское, разливая на пол. Елинсон лез целоваться и плакал, пьяный от радости.
На улице Женя и Виктор отказались ехать в машине и пошли в общежитие пешком.
— Знаешь,— сказала Женя, помолчав,— давай, чтобы у нас не было так.
— Как?
— Вот как они рассказывали. Про мужа, про жену... Чтобы даже в шутку у нас такого не было. Я люблю своего отца, я из-за него фамилию оставила. Но вот он шутит так противно, а знаешь, как он любит маму? Он даже не представляет, что можно ухаживать за другой женщиной. И она. Она с девятнадцати лет все за ним по геологическим партиям...
Был теплый для Ярска день, что-то около минус двадцати. Блестел снег. Они шли в куртках, валенках, никто бы не подумал, что они только вышли из загса. И хорошо, что никто бы не подумал. Окна в домах были покрыты льдом, под форточками висели авоськи с мясом.
— Мы однажды сидели,— говорила Женя,— а мать рассказывала про свою жизнь. Как хлеб выменивала на одежду, как доставала дрова... Отец работал и никогда не думал о себе. Он бы, наверное, давно умер, если бы ему не напоминали, что нужно поесть или поспать. А я спросила: «Мам, сколько тебе тогда было?» — «Двадцать»,— отвечает. «А ему? Отцу?» — «Ему двадцать один». Я подумала вдруг: а сейчас девчонки в двадцать только о чулках да кинофильмах думают. Совсем мы какие-то некрупные по сравнению с родителями, правда?
В общежитии они зашли в комнатку Усольцева и стали примерять его костюмы на Виктора.
Своего у Виктора еще не было.
Выбрали один, темно-синий, хотя он и был великоват. Нашли подходящую сорочку и галстук. Женя смотрела, как неумело Виктор завязывает галстук, подумала: «Как мой отец. Он тоже галстуков не любит. Придет с какого-нибудь совещания, снимет галстук и зашвырнет в угол».
Женя сказала:
— Примеряй, я пойду к себе.
Усольцев лежал на кровати и листал книжку. Он спросил:
— Нинка с вами ездила? Ты вот что. Ты увидишь, передай ей, что я просил зайти. Нам нужно поговорить, на днях жена приезжает.