В коридоре первого этажа было пусто, только из одной комнаты доносился то ли крик, то ли пение. Кто-то свирепо выводил Гимн демократической молодежи мира.
Появилась огромная тетка в косынке, в валенках. Она грохнула по двери кулаком, предупредила:
— Замолкни, Мезозой! А то я тебе руки-ноги повыдергаю. Понял? Замолкни и дрыхни!
За дверью стало тихо. Должно быть, там соображали, насколько реальна угроза.
Но вновь завопили:
— Тетка Матрена! Они заперли меня, а ключ унесли. А я перетерпел по нужде, тетка Матрена! Я кричу для ослабления внутримышечного давления!
Они разыскали узкую, с окошечком дежурку, в которой стояла еще пустая койка и две тумбочки — все, что могло здесь поместиться. На полу валялись обрывки газет, висел на шнуре репродуктор.
Женя села на тумбочку, а Виктор на кровать.
Оба молчали, разглядывая комнату и друг друга, и каждый хорошо понимал, что думает другой.
Виктор вспомнил, как Голубев назвал их сегодня босяками. А вот уже и не босяки. Комната, четыре стены, он дотронулся, и рука стала белой.
— И окно есть! — сказала Женя.
— И потолок!
— И дверь!
Они посмотрели на дверь и подумали одинаково о тетке Матрене.
— Я ее боюсь,— сказала Женя, пересаживаясь к нему.— Ты видел, какие у нее кулачищи? Она вышибет дверь и станет выдирать руки и ноги, а это очень больно.
— Пусть только попробует,— сказал Виктор решительно.— Я ее свяжу и отнесу морозиться на чердак. Это доказано, холод успокаивает.
Они обнялись, но сразу же оглянулись. Так, машинально.
И вдруг до конца поняли, что это их дом. То есть место, где можно целоваться без оглядки.
Он ее целовал в холодные еще от улицы щеки, в нос, уголки губ и в глаза, которые были горячей всего. Он гладил ее куртку, окунаясь носом в теплую ее шею и произнося какие-то слова, лишенные смысла, предназначенные для выражения его восторга перед ней. В этом бормотании было про ранний березовый сок, которым пахла ее кожа.
Но, может, не про березовый сок было в тех словах, ведь никто, даже она, не понимал их.
Они сходили в женское общежитие и перенесли постель. Часа в три ночи, когда они еще не спали, в дверь с силой забарабанили, мужской голос сказал:
— Лид-ка, дрянь, ты легла с Никитой? Зачем ты с Никитой? Ты разрываешь мое сердце! Это я, Антон...
Они молчали, смущенные, не сразу сумев понять, к кому обращены эти слова. Человек говорил:
— Лидка, знай: Никита тебя обманет. У него есть жена в Торжке.
Виктор зажег свет и подошел в трусиках к двери. В коридоре стоял парень и рассматривал трещины на стене.
— Здесь нет этой твоей Лидки, она переехала, слышишь? Иди, не мешай спать.
Виктор запер дверь и вернулся. Но парень не ушел, он заплакал за дверью, слезы он вытирал рукой и размазывал по стене.
Виктору это надоело, он крикнул:
— К чертовой матери!
И человек ушел.
Женя лежала, закрыв глаза. Как будто не слышала ничего или не хотела слышать. Но громко и отчетливо вдруг она сказала:
— Не надо при мне ругаться. Ладно? И не подумай, что я чистоплюйка, я слышу в тысячу раз худшее. Когда первый раз на Иркутской услыхала, у меня прямо сердце закатилось... Но это другое. Меня на работе не пугает... А твое слово прямо в кожу, в тело, понимаешь?.. Ну, потому что оно твое!
Вскоре пришел Никита, как они поняли, и стал звать Антона, чтобы поговорить с ним на чисто производственные темы. Так как Антон не выходил, Никита сдержанно пристыдил его. Он сказал:
— Антон, ты же лентяй, ты не выполняешь плана, и ты хочешь, чтобы тебя любили женщины. Никогда! Лида, он не выполняет план, он сачок и лентяй, у меня сохранились наряды. Антон, выйди, я выведу тебя на чистую воду.
Виктор терпел и нервничал.
Наконец, не выдержав, он закричал:
— Нет здесь твоего Антона, понял? Он сделал три нормы, женился и вообще уехал в Торжок!
Никита огорошенно спросил:
— Лидка, ты бросила Антона? Это золотой человек, ты еще пожалеешь о нем!
Виктор швырнул в дверь подушку, и стало тихо.
Но ненадолго. Начали вставать люди к первой смене, они шли умываться и несколько раз стучали в дверь и спрашивали, почему нет воды, работает ли титан и прочее такое...
Забылись они перед самым утром и проснулись одновременно от стука совсем негромкого, наверное, в дверь стучали маленьким ключиком. Оба почему-то сразу поняли, что это «оно», то, чего они боялись; оно и должно было прийти так вот, негромко и властно.
Энергичный молодой голос — наверное, это была комендантша — спрашивал о чем-то Матрену, та отвечала ей глухо, неразборчиво. Женщина сказала в дверь очень спокойно: