— Небо-то как стеклышко,— сказал Олег, дожидаясь Виктора и, наверно, понимая его испуг.— А ты не дрейфь, я первый раз и до половины не смог добраться. Ужас как боялся свалиться! И Витька, которого перешибло тросом, боялся высоты. Сперва ее все боятся, а потом привыкают, это как на фронте.
— Отца я не видел шестнадцать лет. Я был маленький, не запомнил, как он уходил на фронт. Потом он был в плену у немцев, но и после войны долго мы не знали о нем ничего. Мать вышла замуж, у меня был хороший отчим. Ну, в пятьдесят шестом мы узнали, что отец мой жив. Живет в Сибири. Когда поехал я в Ярск, решил завернуть к нему...
Олег и Виктор ходили по узенькой тропинке между зимовьем и котлопунктом. Олег рассказывал о себе.
— Мне сказали, что отец мой живет неподалеку от станции, обрел семью, зарабатывает на жизнь преподаванием музыки. Я послал телеграмму: «Буду проездом, поезд номер пять, встречайте. Олег».
После уже я узнал, что у жены моего отца был родственник в армии, тоже Олег, и они, конечно, решили, что телеграмма пришла от него.
Я стоял тогда у вагона, смотрел на город. Маленький городок, из тех, которые пишутся на карте крупными буквами только потому, что судьба поставила их около Транссибирской магистрали.
Я стоял курил. Ну разве объяснишь, что я чувствовал тогда, зная, что поеду дальше, а тут останется человек, которого я почти забыл, но который был моим отцом.
Какая-то девчонка пробежала раз и другой мимо меня. Оглянулась, спросила торопливо: «Дяденька, у вас в вагоне солдаты не едут?»
«Нет,— сказал я, подумав.— Солдат у нас нет. А тебе кого надо-то?»
«Да папка велел передать папиросы, родственник у нас должен проехать, он и телеграмму дал, а я его никак...»
Что-то меня словно толкнуло к этой девчонке.
«Разреши-ка посмотреть... телеграмму твою».
Взял из рук. Моя телеграмма. Все слова мои, как есть...
«Ты-то кто такая? Отец твой кто?»
«Мой папа — дядя Коля. А почему вы спрашиваете?»
И вылупила на меня глазищи.
«Да я тоже ему не чужой,— сказал, словно услышал со стороны свой собственный голос.— Не чужой, ясно? Сын я ему, твоему дяде Коле».
Она вскрикнула и присела. Потом вскочила, вцепилась в рукав, орет: «Пойдем! Ну, пойдем же! Да как же я ему расскажу, что вы... Что вы...»
А тут мой поезд тронулся. Вскочил я на подножку и, честное слово, сам чуть не плачу. А она бежит, эта девчонка, ухватилась за лесенку, точно хочет поезд остановить, удержать. И не кричит, а просто плачет. Так негромко плачет, куртка расстегнута, и поясок сзади болтается.
Не знаю, что было бы, только проводница дернула стоп-кран. Пришли мы к ним домой. Никого. Отец на уроках, а мать девочки с другой, значит, дочерью уехала в район.
Сидеть я не могу, хожу, разглядываю фотографии. А тут он вошел. Поздоровался со мной на ходу и в свою комнату. Наверное, он подумал, что к дочке пришел какой-то знакомый. Когда встали мы друг против друга, он и тут меня не узнал.
Смотрит вроде бы удивленно и не узнает. Никак не узнает.
Девчонка заорала тогда:
«Папка! Папочка! Неужели ты не понимаешь, кто к нам пришел? Ну, посмотри же, папочка!»
Я даже закричал на нее.
«Молчи»,— говорю. А слезы текут у меня, текут и текут, и совсем ничего из-за них не видно.
Он тогда осел весь, прямо на колени опустился.
«Отец,— говорю я.— Это же я, отец...»
А он трогал мои волосы, лицо, плечи и ничего не мог сказать. Только руками все трогал, трогал.
Виктор решил, что жить здесь ему больше нельзя. Вообще нельзя жить так, как он жил до сих пор.
Смерть молодого рабочего поразила его необыкновенно. Он вдруг понял, что и он не вечен, он осознал это, кажется, впервые в жизни. Он еще пока ничто и может таким и остаться: что с того, что он числился работником героической Ярской ГЭС, разве в этом суть?
Все кругом делали настоящее дело, один он, Виктор, был сам по себе. Никто от него ничего не хотел и не требовал. В нем никто не нуждался. Более того, как он для себя выяснил, именно он нуждался во всех этих людях. Он хотел работать с ними и у них учиться.
Об этом он думал, ему не хватало Голубки, может быть, Чуркина, чтобы все окончательно решить. Впрочем, с Чуркиным он не собирался советоваться, он злился на него.
Он вспомнил, как Женя сказала про травку, которая приподняла в горшочке жесткую землю, «взбутетенилась».
Она воскликнула, захлопав в ладоши:
— Посмотри, взбутетенилась!
— Как? — спросил тогда Виктор.