Женя не все и не сразу поняла, у нее только вдруг заболело сердце. Верка! Это же объект Верки, новый механический цех авторемонтного завода, и она могла в момент аварии быть там.
Женя с усилием поднялась, вышла в прихожую. Выглянувшей из кухни Кармен Борисовне она сказала:
— Простите, я позвоню. Можно?
— Да, конечно,— отвечала та.
Но Женя еще постояла у телефона, собираясь с мыслями, так ничего и не придумала, стала набирать номер общежития. Она глубоко вздыхала, будто таким способом можно было унять непроходящую дрожь в ногах.
— Веру из семнадцатой,— сказала она в ответ на громкое «алло».
— Ее нет,— отвечал женский голос, который она в другом случае сразу же узнала бы. Нинка спросила:
— Женька, это ты? Я тебя тоже не узнала, у тебя голос переменился. А Веры нет, она ушла записываться к зубному врачу. Ты слышала уже про аварию?
Женя положила трубку, потому что не могла больше стоять, а присесть было не на что. Да и главное она узнала. Не осмыслила, не поняла, узнала лишь: Верка жива.
Она вернулась в комнату, молча села.
Саша нашел по радио какую-то странную волну, на которой велись разговоры из Ярска с ближайшими пунктами. Это была телефонная радиосвязь. Сейчас разговаривала по домашнему телефону жена главного диспетчера, все ее сразу узнали: Анна Петровна.
— Нет, я не читала этой книжки, хотя я много читаю.— Не кладя трубки, она просила сына помешать макароны, потом стала рассказывать всякие ярские сплетни.
— Да прикрути ты ее,— раздраженно сказал Саркисов, точно он собирался умирать, а радио ему мешало. Но Анна Петровна вдруг сказала про аварию, и он добавил: — Подожди, не выключай.
— Кого-то чем-то придавило,— говорила Анна Петровна обыденным голосом, так же, как про все другое.— В общем я ничего не знаю, они там сейчас выясняют, и мой там... Миша! Миша! — закричала она сыну.— Макароны горят! Ну, прости, завтра я позвоню еще.
Саша выключил приемник, сказал:
— Глупа, как унтер-офицерская вдова.
— Такая глупая смерть,— повторил за ним Усольцев.
— Смерть — это всегда глупо,— сказал Саркисов.
Кармен Борисовна принесла закуску, поставила графин с водкой, всех пригласила за стол. Теперь Усольцева словно бы прорвало. Он кричал, что знает, как строился этот объект, и он в свое время выступал, предупреждал...
Казалось, ему нужно обязательно выговориться, так же как нужно это всем: уж очень велики были напряжение и внутренняя тяжесть. Но Женя нисколько не сочувствовала Усольцеву, а Саша сказал ровно:
— Критиковали, вот коттеджик-то вам и не дали.
И было это то ли напоминание о его смелости, то ли намек на последовавшее за этим смирение.
— Да! — отвечал громко Усольцев, приняв реплику за упрек.— Я не мог больше: бессмысленно плевать против ветра. Все мы пешки, и ничего конкретно ни от одного из нас не зависит. Как только мы выходим за пределы нам дозволенного, нас щелкают по носу! Да, я выступал, изменило ли это что-нибудь в чьей-нибудь жизни, кроме моей? Ни на гран, и в этом все дело.
Женя держала в руках котенка и вяло слушала Усольцева. И так много было сказано и узнано за сегодняшний день... И еще кричал этот Усольцев. Вообще-то надо было уходить, но она держала на коленях котенка и неожиданно сказала:
— Вот ведь как может выродиться тигр! Прямо до смешного, одни полосы и остались...
Усольцев замолчал, а Саша откровенно расхохотался. Саркисов же молчал, но он думал, и Женька могла понять, о чем его мысли. Он не любил Шварца, и авария на стройке прежде всего била именно по Шварцу, по его авторитету. Но Саркисов не хотел, даже не мог думать так мелко. Стройка была для него важнее всего, важнее, чем отношения со Шварцем, важнее, чем он сам,— она была его жизнью. Он столько видел строек, сколько Женьке и не снилось. Он мог сравнивать, анализировать, сравнение не шло в пользу Ярска. Еще Женька понимала, что по своему опыту Саркисов мог бы занимать место гораздо выше теперешнего. Но он и это не ставил на первый план. По его возрасту выходило, что Ярск — последняя его крупная стройка, на другие уже жизни не оставалось. Ярск был итогом, завершением, венцом всей жизни. Все в Ярске оказывалось для него мучительней, больней, чем прежде, это поняла Женька. Она прямо-таки чувствовала сейчас Саркисова, и сердце ее заныло еще сильнее. Она стала прощаться, увидела пустой взгляд крабьих глаз Усольцева, который быстро опьянел, но между тем пил и пил. Саша пошел провожать ее, им было в одну сторону.
Саркисов вышел без пальто на улицу, сказал:
— Приходите, молодые люди! Прошу вас!
Женя оглянулась, увидела его уходящего в дом. Подтяжки на белой сорочке, седой затылок, узкое, сейчас будто бы немощное тело. Ей было жалко его.