Так, раздумывая, Вера накинула полушубок, платок и пошла из цеха наружу. Световой день шел к концу, по снегу тянулись длинные розовые тени, подмороженный воздух был недвижим.
Заскрипели железные, не разработанные в петлях двери, выпуская из цеха телегу и лошадь. На пороге лошадь стала, недовольно поворачивая голову и не желая уходить из теплого помещения. В то время как зад и бока ее были в тепле, морда окунулась в мороз, и она стала крутить ею, прясть ушами, не хотела двигаться дальше. Парень привстал на телеге, размахнувшись вожжами... Тут это все и произошло. Вера смотрела на парня с его лошадью и не поняла сразу, не увидела самого начала. Вроде бы раздался шорох, как вздох железа, и цех стал плющиться к земле. Ей показалось, что был крик, а потом все скрылось в белом снеговом дыму, за которым почему-то была пустота. Вера не в силах была сдвинуться с места, верить своим глазам, она не спала, но ей необходимо было проснуться. Сознание не-приходило, а, наоборот, рисовало одну и ту же картину исчезающего, как надувная игрушка, цеха. Ее опрокинуло на спину странной силой, исходящей оттуда, и на нее сыпался снег.
Потом кто-то помогал ей отряхнуться и сесть в машину, в приемной больницы она была неподвижна, ею еще владел шок. Напротив сидел большеротый, веснушчатый парень, который всем рассказывал, как его подняло, перебросило через лошадь и швырнуло за пятнадцать метров в сугроб. «Я сперва не понял, лежу в снегу и думаю, шутка, что ли...» Вера смотрела на парня и спокойно совсем — бывает же такое — думала теперь о случившемся. Оно воспринималось будто со стороны. Где-то обвалился цех, где-то парень и больница, а где-то она, и ей нет до всего этого дела.
Она пришла в общежитие совершенно сонная, положила на батарею варежки и села пить чай. Появилась Нинка, любопытная к чужой беде. Ей все хотелось знать, она была назойлива. А Вера только морщилась и пила чай; по радио передавали песню «Я люблю тебя, жизнь».
Не обращая на Нинку внимания, ко всему безразличная, она легла на койку и стала смотреть вверх. Вдруг ей захотелось плакать, и она заплакала, не замечая, что около нее стоят девушки, техничка и молча смотрят на нее.
Кто-то спросил, наклоняясь: «Больно?» Она стала думать, больно ли ей, и почувствовала, что сильно болят зубы. Ей помогли одеться и проводили в поликлинику.
Там, сидя и дожидаясь приема, она впервые подумала: «Нужно уезжать отсюда, здесь все против меня. И скорее, как можно скорее. Чем скорее, тем лучше».
Дня за три до аварии Женька встретилась с Верой в бане. Случайно встретились в очереди, постояли, поговорили. Мылись тоже рядом, и Женька вдруг заметила, что Вера с любопытством, исподтишка рассматривает ее. Она быстро ополоснулась и ушла, чувствуя еще и дорогой тот странный, изучающий Веркин взгляд. Недоумение сменилось замешательством, она повторяла: «Зачем нужно было так на меня смотреть? Что Верка искала во мне нового? Это стыдно так смотреть». Но, придя домой, она перед сном поставила на пол зеркало и уже сама взглянула на себя со стороны, пытаясь понять, что могла видеть подруга. Ей было странно смотреть на свое очень белое тело, на грудь, где один сосок был упрятан внутрь — след жестоких драк в школе с ребятами. Живот был маленький, крепкий, на левой ноге два больших синих пятна: недавно шлепнулась в котловане о камни.
Она потрогала руками шею, вспомнила, как одна мамина подруга говорила, когда Женька была еще студенткой: «У тебя красивая шея, девочка, да-да, ты еще не знаешь, что это значит! Мне тоже говорили в юности: «Маша, у тебя удивительные руки»,— а я сердилась, вот как ты сейчас. Ну что особенного? Руки как руки. А потом поняла: ведь руки-то были и впрямь красивые, мужчины любили их...»
Женьке этот разговор был неприятен. Будто человека можно разделить «по-мясниковски» и оценивать отдельно: руки, ноги, шею...
Теперь это не вызывало в ней отвращения, ей вдруг понравилось смотреть на себя, она радовалась, что может быть еще и такой.
Она стала на колени и оглядела свое лицо, скуластенькое, с ямочками около губ, когда она улыбалась, с чистой кожей у лба, с гладкими, будто ручной работы, волосами до плеч, тепло-золотыми. Встретив свой любопытствующий взгляд в зеркале, она пожала плечами, будто бы извиняясь и отвечая самой себе. Кто-то говорил ей, что настоящий цвет глаз можно узнать на фоне совершенно чистого белого снега. У нее были черные глаза, чуть раскосые, когда она была серьезной, и совсем смешные, круглые, когда она сильно удивлялась.
Вспомнила, как ходила смотреть дочку Генки Мухина, а жена Маша вдруг неожиданно загородила кроватку, испугавшись чего-то. Женя поняла, что это из-за ее черных глаз, и сказала: «Не беспокойтесь, не сглажу, честное слово».