— Ничего, — возразил Токмет. — Привяжем к тороке веревку, за конец возьмешься — только скользить и останется.
— И без веревки вашей дойду, — отрезал Едиге. — Утром рано выйду, три-четыре часа — и буду на месте.
— Дом твой по пути, неловко оставлять тебя, подсаживайся тогда к кому-нибудь сзади, — сказал Токмет.
— Оставим тебя — Маке нам еще голову проломит, — потрогал свой бритый череп Тлеукен.
— Ни к кому я подсаживаться не буду, — снова отрезал Едиге.
— Тяжелый характер, — сказал Токмет. — Говорили, что своенравный — выходит, правда.
— Так ведь старика же Маке сын, — сказала Аклима.
— Не мучьте мальчика по-пустому, — подал голос Омирбек.
— Выходит, мы его на дороге оставили, — сказал Токмет.
— Люди прослышат — в глаза от стыда им глядеть не сможем! — заохал Тлеукен.
— Вот вы как сделайте, — сказал Омирбек. — Будете через Шат проезжать — зайдите в дом к Едиге, объясните, что к чему. Пусть выедут ему навстречу с лошадью для него.
— Совет разумный, — обрадовался Токмет.
— Очень разумный, очень! — подхватил и Тлеукен.
— Сами знаете, у меня кроме гнедого, на котором овец пасу, другой скотины нет, а то бы посадил да отправил. Так-то тоже отпускать: какой еще день будет… вдруг запуржит… маленький еще мальчик…
— О господи, отстрани беду! — испугалась Аклима. — Как иногда начнешь заговариваться, плетешь лишнее…
— Без плохого слова нет хорошего дела, — сказал Омирбек.
Едиге проснулся от громких возбужденных голосов.
— Эх, Тока, разве я не говорил, что мы снова в Каракору приехали? Вон Едиге лежит. Вон, гляди, проснулся как раз.
— Едиге? — пробормотал Токмет. Язык у него заплетался, он пробормотал что-то еще, Едиге не разобрал.
— До Шата мы еще не добрались, — продолжал Тлеукен. — Забыли, Тока, что ли: ночью он с нами не поехал, остался здесь. Это Каракора. Зимовка аксакала Омирбека. Только что у водопоя человека видели — это он был. Ага! Вот и Аклима-апа пришла, гляньте сами, не узнаете, что ли?
— О боже мой, дорогие вы мои! — проговорила Аклима, вошедшая в дом с мешком кизяка на спине. — Говорили ведь ночью — переспите, нет, не согласились. Раздевайтесь теперь, сейчас печь растоплю, согреется дом. Замерзли небось. И-и, милые вы мои… и не еда, и не питье — что за напасть на вас, такую к ней страсть имеете. Доконает вас эта водка в один прекрасный день. Господи сохрани, хорошо хоть, в степи не остались, вернулись благополучно.
— И лошади устали, — сказал Тлеукен. — Едва добрались.
— Раздевайтесь, садитесь, скоро и чай вскипит, — сказала Аклима.
— К-к… ка-ак Кар… р… ракора? — выговорил Токмет.
— Ой, бедный Тока! — сказал Тлеукен. — Когда мы добрались до перевала Айкай, мы разве не вытащили нашу дорожную бутылку? Не пили разве из горлышка, она так и булькала? Потом я дальше потянул, а вы — в эту сторону, аул наш в этой стороне, сказали. В конце концов вы одолели, вот и приволокли меня. Остались вы теперь без своего собрания.
— Спать… хочу!.. — пробормотал Токмет.
— И я выдохся, — сказал Тлеукен.
— Сейчас, милые, сейчас, — проговорила Аклима. — Сейчас постелю обоим.
Едиге поднялся, неторопливо оделся и подошел к окну. Стекло обметал серовато-белый иней. Только в разбитой и залатанной потом средней шибке осталась не затянутая им, с кончик пальца, прогалинка. Едиге пригнулся и посмотрел в нее на улицу. Он увидел небо — маленький кусочек, с конский потник. Синее-синее. В воздухе кружились и поблескивали снежинки. День будет тихий, подумал Едиге.
1969
Перевод А. Курчаткина.
ЛИВЕНЬ
Молодого поэта Уакаса Дуйсенбай-улы Жалбагаева родной аул встретил с почетом. Едва переступил он порог Кармысовой юрты, как народ повалил валом. Сначала примчались дети. Но дальше порога удалось просочиться лишь редким смельчакам, остальные прилипли к щелям. Однако весь последующий ход событий определили именно эти босоногие сорванцы. Вихрем промчавшись по аулу, они мигом разнесли, что из Алма-Аты приехал ага-писатель, и притащили к Кармысу отцов, матерей, дядьев, теток и старших братьев, после длинного и тяжелого трудового дня уже расположившихся отдохнуть. Лишь когда гости спокойно разместились в четырехкрылой юрте Кармыса, ребятня наконец обрела счастье лицезреть достигшего вершин знаний поэта Уакаса Жалбагаева, которого старики всегда ставили им в пример, а также его жену, молодую смуглую женщину с коротко остриженными вьющимися волосами и двух их мальчишек-погодков, семи и восьми лет.