Кармыс сказал, что ходил за скотом не он, а молодой его родственник и что все беды той зимы вынес на своих плечах Уакас. А про себя Кармыс подумал: «Зачем на старости лет шум поднимать? Станут еще говорить — как это старая кляча стала вдруг иноходцем? Пусть лучше молодого порадуют, а то с пеленок нахлебался, бедняга, горя, светлого дня, сирота, не видел. Ему жить». Журналист виды видывал, кто истинный чабан, нутром чувствовал, но решил Кармыса послушать, да и биография у парня хоть куда, подать ее как следует — получится что надо. Журналист торопливо записывал, что ему говорил Кармыс, а когда наконец оторвался от блокнота, заметил в стороне молодого чабана, который тоже писал в тетради. «Данные о скоте», — привычно подумал журналист. Оказалось, однако, стихи. Было время, когда журналист сам увлекался поэзией, много читал и даже писать пробовал. Как ни противился Уакас, Жартыбай прочел все, что он успел написать.
Стихи ему не понравились. «Не пишутся так стихи», — сказал он. Оказалось, Уакас берет темы слишком незначительные, в стихах нет стержня, нет начала, развития и конца.
— Ты пишешь как бог на душу положит, не утруждая себя отбором и анализом: написал одно — бросил, написал другое — за третье схватился, а связи нет. Фраза слишком уж вольна, образы слишком неожиданны и непривычны. Но главное, что заставляет задуматься и вызывает тревогу, — говорил корреспондент, — что вещи твои далеки от жизни, а стиль таков, что добром все это не может кончиться. И в итоге — «печатать такие стихи нельзя».
После этого журналист долго приводил в чувство оторопевшего Уакаса, у которого и слов таких не было, чтобы отвечать. Успокаивая, он говорил, что, «несмотря на перечисленные недостатки, руку Уакас набил, рифмует хорошо, и, кто знает, может, еще и выбьется в поэты».
Не поскупился и на советы, как быть, чтобы этот момент приблизить. Надо терпимо относиться к критике.
— Вот ты молчишь, не возражаешь, а я же вижу, что в душе ты со мной не согласен. Это качество нехорошее, его нужно в себе истреблять. Тебе повезло, ты находишься в гуще жизни, отсюда именно и надо брать темы для своих произведений. В стихах должно быть событие, сюжет и большой объем. Ведь ты можешь написать поэму о том, как самоотверженно трудился в эту зиму. Говорить, разумеется, будешь не о себе, а о другом, вымышленном лице. Народ ждет от писателей произведений, прививающих любовь к труду и призывающих беречь общественное добро как зеницу ока, — учил журналист. — Священный долг каждого мастера пера — откликнуться на этот зов.
Прошло всего несколько дней, как уехал корреспондент, и однажды вечером, едва не загнав коня, примчался в отару заведующий фермой Безусый Матай. Завидев Уакаса, расчищавшего снег во дворе, он чуть не свалился с лошади, подлетел к нему, расцеловал в обе щеки, распахнул полушубок и, выхватив из внутреннего кармана аккуратно сложенную в несколько раз газету, протянул ее остолбеневшему джигиту. Очерк «Парень с горячим сердцем» занимал два подвала на внутренних полосах.
Два старика, один с бородой и усами, другой — до синевы выбритый, потягивая чай, несколько раз прослушали очерк.
— Если уж и быть писателем, так вот таким, — прицокнул Безусый Матай. — Светлая память деду твоему Тауасару, тебя породившему.
— Вот герой так герой! Надо же так написать! — восхищался Кармыс, поглаживая сивую бороду.
— Там много неправды, — не стерпел наконец Уакас.
— Милый ты мой, — протянул Безусый Матай, — так это не что-нибудь, а газета, без того чтоб не прибавить — нельзя. Да что там газета, сводку в район посылаешь, так и то всякий раз хоть немножко, а прибавишь, сколько конюшен да овчарен отремонтировали, сколько центнеров сена к зимовке подвезли.
— И мясо присаливают. Не подкрасишь, будет ли цена слову? — поддакнул Кармыс.
Уакас спорить не стал. И правда, корреспондент пером владел бойко, не пожалел на Уакаса ни вдохновения, ни красивых слов. Такой материал хоть кого зажжет. Единственно, что задело Уакаса, — так то, что Кармыса даже не упомянули. Ведь героем-то был аксакал, а слава его досталась Уакасу. И все-таки похвала льстила ему.