Держась за руки, они поднимаются по лестнице. Общежитие, погруженное в глубокий сон, кажется опустевшим. Приглушенное освещение в коридорах, непривычное безлюдье, тишина… Но, приглядевшись, повсюду можно различить силуэты парочек, неясные, расплывчатые — на подоконнике, в темном вестибюле, в любом укромном уголке…
Четвертый этаж. Вот и комната, где живет Гульшат, и овальная жестяная табличка-номерок «427». «Спокойной ночи, — желают они друг другу, — до завтра». Но ни тот, ни другой не уходит. Они повторяют эти слова множество раз, пока не расстаются наконец, вспомнив, что утром семинар или коллоквиум, библиотека или архив.
Бывали дни, когда они не ходили ни в кино, ни в театр, но ничуть об этом не жалели.
На каждом этаже в общежитии есть помещения, именуемые «бытовками». Здесь, поблизости от входа, установлены краны с горячей и холодной водой, вдоль обеих стен по всей длине протянуты высокие полки, над которыми в ряд, через небольшие промежутки, расположены электрические розетки; у той стены, что напротив двери, стоят два или три узких, обтянутых тканью стола. Здесь и гладят, и утюжат, и кипятят чай, и готовят еду те, кто питается из «общего котла». После десяти вечера, когда все хозяйственные дела закончены, «бытовки» пустеют, а точнее — превращаются в самые желанные места для свиданий…
На той половине третьего этажа, где жили аспиранты, «бытовка» всегда оставалась свободной. Когда общежитие стихало, Едиге и Гульшат, поглощенные весь день своими заботами, приходили в эту комнату. Здесь бывало тепло, чисто, им никто не мешал. Столы для глажки заменяли им стулья. Сидели, болтали — о том о сем. О событиях, которые приключились сегодня, о том, что упустили во вчерашнем разговоре. У них уже были свои воспоминания — они вспоминали, как познакомились и что каждый испытывал в первую встречу. Говорили, как это странно получилось — они встретились, а могли ведь и не встретиться?.. Как бы оба тогда жили — друг без друга?..
Иногда они тихонько сидели в обнимку, иногда, примолкнув, стояли, сплетя руки, опершись о подоконник. Разрисованные морозными узорами стекла холодили им спины, но они ничего не замечали. Слов не было, весь их запас казался исчерпанным, да и к чему слова?.. Они стояли так и час, и два, и дольше, порой слегка пожимая друг другу пальцы, отчего каждого кидало то в дрожь, то в жар.
Обычно в половине двенадцатого дверь «бытовки» раскрывалась и на пороге, с чайником в руке, возникала Батия. Каждый вечер она допоздна работала в лаборатории или занималась в библиотеке. А что в «бытовке» кто-то есть, и даже кто именно — знала наверняка. Потому, возможно, и дверь открывалась так осторожно, словно опасаясь нарушить уединение, вспугнуть… И оставалась открытой — Батие достаточно было лампочки, горевшей в коридоре, да она могла бы, по привычке, найти ощупью кран с горячей водой. Напор в это время ослабевал, приходилось дожидаться, пока жиденькая тепловатая струйка наполнит чайник хотя бы на треть. Между тем на фоне дверного проема проступал четкий, точно вырезанный из черной бумаги силуэт: стройная девичья фигура с плавным изгибом крепких, чуть тяжеловатых бедер, волосы, заплетенные в тугие косы, достающие концами до самых икр. Косы оттягивали немного назад голову на высокой шее, придавая Батие горделивое, даже слегка заносчивое выражение. При этом в темноте исчезали крупные оспины, густой рябью покрывающие с детских лет ее лицо, исчезал шрам между бровей, оставленный когда-то копытом жеребенка. Батия, постоянно сосредоточенная на занятиях, здесь, в полутьме «бытовки», словно вдруг обретала уверенность в себе. Не будь так несправедлива к ней судьба, она вполне могла бы считаться красивой девушкой, во всяком случае — симпатичной, не хуже других… Закручивая кран, Батия негромко вздыхала. Скорее всего от усталости, ведь не шутка — по многу часов смотреть, не разгибаясь, в микроскоп… Или, может быть, оттого, что и ей хотелось бы посидеть, помолчать рядом с парнем, преданным, верным, не чающим в ней души?.. Как бы то ни было, она вздыхает. И, выйдя из «бытовки», бережно прикрывает за собой дверь. В коридоре шаркают ее шлепанцы.