— Да, я слушаю господина полковника, — дерзко пробормотал он.
Ю посмотрел на него, на потяжелевший рот и глаза и ужаснулся: другое поколение, острое и загадочное, смотрело на него из-под этого нависшего, тяжелого лба, из-под сдвинутых утомленных бровей.
«Я не знаю его, — с отчаянием подумалось ему, — вот уж пятый год, как он ушел, ускользнул из рук, я посылаю его в армию, а он, может быть, на другой же день передастся в руки врагов».
Так, значит, нет другого выхода…
Другого выхода не было. Все было тщательно обдумано накануне. Ни один студент, ни один кандидат разума за шестьсот лет мандарината не подвергался подобному испытанию. Но прежде чем сказать Чуан-Чжи эти десять или пятнадцать слов, которые были придуманы накануне, надо было проститься… У него не было ни жены, ни детей, его друзья, сражаясь, погибая и побеждая, ушли от него далеко на север; стало быть, нужно проститься с этой комнатой, вместо походной палатки, с уличным шумом за окном, с городом, в котором он родился.
Он приподнялся на локте, заглянул в окно: под зубчатым валом городской стены, как небесные лестницы, стояли фанзы с загнутыми углами остроконечных крыш, светлые поля за низкой рекой мерно уплывали в пространство, молитвенные гонги чуть слышно били в пагоде — так бьется сердце, пораженное лихорадкой.
Высокий, худой старик с редкой бородой поскрипывал в тени на худзине, и маленькая девушка с черной глянцевитой челкой над подрисованными бровями пела, бесстрастно опустив руки, о любви, о судьбе и о весеннем ветре. Черные иероглифы реклам, как черные шахматы накануне проигрыша, метались по белой глухой стене, и полуголый цирюльник стоял под ними, покачивая коромыслами, на которых висели ящики с орудиями его ремесла. Полковник пробормотал какое-то приветствие, сердечное слово и старику с худзиной, и цирюльнику, и лестницеобразной крыше фанзы; он медленно опустился на подушки.
— Послушай, Чуан-Чжи, — сказал он неторопливо, — я раскаиваюсь, хочу умереть спокойно. Все имеет свое начало, и всему приходит конец. И когда приходит конец, ясно видишь, что судьба человека сильнее человека и ее нельзя обмануть. Я должен сказать…
Но сил не было сказать то, что он был должен сказать… Сердце билось громче, чем молитвенные барабаны в пагоде, все путалось в распаленной, лихорадочной голове… Он пересилил себя.
— Один вопрос… — продолжал он, насильственно сдерживая непослушные губы. — Что бы сделал сын моего друга, если бы я сообщил ему, что в продолжение последних десяти лет…
Впалое, прокуренное лицо Чуан-Чжи внезапно приблизилось к нему, оно казалось маской с пустыми прорезами глаз, с круглой дыркой рта, искривленного внимательной гримасой. Чья-то рука держала эту маску над его, полковника Ю, помертвелым, скорчившимся телом.
— Пустое, ничего нет, лихорадка, — пробормотал он самому себе и спросил с нарочитой отчетливостью: — Так, значит, я говорил…
— Вы спросили меня, — глухо повторил Чуан-Чжи, — что сделал бы я, если бы узнал, что в продолжение последних десяти лет…
— Полковник Ю, начальник штаба седьмой дивизии, был шпионом, продавал врагам штабные бумаги, — слабо улыбаясь, докончил полковник и с жадностью посмотрел в лицо Чуан-Чжи. Нет, все так же бесстрастно и вяло смотрели помутневшие глаза, ни одной морщины на гладком, пустом, постаревшем лбу…
«И это сын Ван-Би-Яна, — с презрением подумал полковник, — и ему восемнадцать лет… Так, значит, за нами никого нет, пустота, революция не удалась, нас некому сменить, страна погибает…»
Сын Ван-Би-Яна оборотился и молча заложил руки за спину. Он, казалось, раздумывал о чем-то или припоминал.
— Если бы кто-нибудь сказал мне то, что я сказал этому… — Ю не нашел слова, — он был бы убит, зарезан. А вот я живу и десять, и пятнадцать, и двадцать секунд… минуту…
Чуан-Чжи отступил на шаг и с неподвижным лицом ощупал пояс штанов, обыскал карманы пиджака. Ничего не найдя, он застегнул пиджак и поклонился.
— Прошу извинения, полковник, — сказал он негромко и с прежней вежливостью, — некоторые важные обстоятельства заставляют меня отлучиться. Я вернусь через четверть часа и тогда…
Он не окончил или окончил про себя и ушел, внезапно распрямившись, высоко поднимая плечи.
Ю закрыл глаза.
— Пустота, он прокурен насквозь, он растерян, он трус, у него дрожат руки.
Нет, это у него, у полковника Ю, дрожат руки, прожженные лихорадкой. Он вздохнул и плотнее закутался в одеяло.
И снова детство причудилось ему. Он сидел на корточках над тяжелой книгой и читал.