Тогда Джим крикнул:
— Поднимай ее в воздух! Она готова для жреца!
Он выхватил из крепления под поперечным брусом дубинку. Конец этой дубинки был утяжелен свинцом; хорошо сбалансированная, она отлично ложилась в его правую руку. Джим замахнулся для удара — и опустил дубинку на костяной гребень над злыми желтыми глазами. Огромное тело застыло, по красно-золотым бокам пробежала последняя дрожь. Жизнь покинула рыбу, и она, перевернувшись белым животом вверх, поплыла рядом с яликом; ее жаберные пластины развернулись, как дамский зонтик.
Юноши, насквозь пропотевшие, тяжело дыша, прижимая к груди израненные ладони, наклонились через борт и с благоговением уставились на изумительное существо, убитое ими. Они не смогли бы найти слова, которые адекватно отразили бы охватившие их чувства: триумф и сожаление, ликование и грусть… страсть и пыл охоты пришли к своему завершению.
— Великий пророк, да это же настоящий Левиафан! — негромко проговорил Мансур. — Я чувствую себя рядом с ним таким маленьким!
— Акулы могут появиться в любую минуту, — сказал Джим, разрушая чары мгновения. — Помогите мне затащить ее в лодку.
Они пропустили канат через жабры зубана и потянули втроем; ялик опасно накренился, готовый перевернуться вверх дном, когда они переваливали рыбину через борт. В суденышке едва хватало место, чтобы вместить такое чудище, а сесть на скамьи теперь и вовсе не оставалось возможности, так что юноши пристроились на бортах. Когда рыбу втаскивали в ялик, с нее ободралась часть чешуи: эти чешуйки были размером с золотой дублон и такие же яркие.
Мансур поднял одну, повернул так, чтобы в ней отразилось солнце, и зачарованно уставился на нее.
— Мы должны отвезти эту рыбу в Хай-Уилд, — сказал он.
— Зачем? — коротко спросил Джим.
— Показать родным, моему отцу и твоему.
— К закату она потеряет цвет, чешуя станет сухой и тусклой, а мясо начнет портиться и вонять. — Джим покачал головой. — Я хочу запомнить ее вот такой, во всем ее великолепии.
— Что же нам тогда с ней делать?
— Продадим ее эконому какого-нибудь голландского корабля.
— Такое прекрасное существо… И продать ее, как мешок картошки? Это похоже на святотатство! — запротестовал Мансур.
— Но разве в Книге Бытия не говорится, что Бог отдал человеку всех тварей на земле и в море? Чтобы убивать и есть их. Он сам так велел. При чем тут святотатство?
— Это твой Бог, а не мой, — возразил Мансур.
— Он один и тот же, что твой, что мой. Мы просто называем Его разными именами.
— Он и мой тоже. — Зама не остался в стороне. — Кулу-Кулу, величайший из всех Великих.
Джим обмотал обрывком ткани пораненную руку.
— Значит, во имя Кулу-Кулу. Этот зубан предназначен для того, чтобы попасть на борт голландского корабля. И я намерен воспользоваться им как рекомендательным письмом к эконому. Я собираюсь продать ему не только эту рыбину, но заодно и продукцию из Хай-Уилда.
При северно-западном ветре, дувшем со скоростью десять узлов им в спину, они смогли поднять свой единственный парус и быстро добрались до залива. Под пушками крепости стояли на якоре восемь кораблей. Большинство находились здесь уже много недель и успели запастись провизией.
Джим показал на тот, что пришел последним:
— Они не ступали на сушу долгие месяцы. И истосковались по свежей пище. Наверное, от цинги страдают.
Джим повернул румпель и повел ялик между кораблями.
— После того как они чуть не налетели на нас, они нам должны хорошие денежки.
Все Кортни являлись торговцами до мозга костей, и даже для самых юных из них слово «прибыль» имело почти религиозное значение. Джим подвел ялик к голландскому кораблю. Это оказался вооруженный торговец, трехпалубный, с двадцатью пушками по борту, квадратными парусами и тремя мачтами. Он поднял вымпелы и флаг Голландской Республики. Когда ялик подошел к нему, Джим увидел, что корпус и такелаж сильно потрепаны штормами. Кораблю явно пришлось нелегко. Потом Джим рассмотрел и название, написанное поблекшими золотыми буквами: «Het Gelukkige Meeuw», «Счастливая чайка». Джим усмехнулся — уж очень это название не подходило старой потрепанной посудине. А потом он прищурил в удивлении и любопытстве зеленые глаза:
— Женщины, видит бог! — Он показал вперед. — Сотни женщин!