– Я все сделаю до своего отъезда.
Франсуа был немного сердит на себя за то, что пользовался ситуацией, что его поцелуи становились все настойчивее, а ласки более дерзкими, но оправдывал себя тем, что в результате Леа постепенно успокаивалась и сама начинала отвечать на его поцелуи.
Раскаты громких голосов в прихожей прервали короткое мгновение наслаждения.
Леа с нежностью отстранила Франсуа Тавернье и, встав, привела в порядок измятое платье.
– Не стойте, словно столб, уставившись на меня, а вытрите рот, он весь в помаде, и причешитесь, – сказала Леа, показывая на лежавшие на туалетном столике щетки.
Он с улыбкой ей подчинился.
– Похоже, перепалка идет между доктором и мадам Лебретон.
В дверь постучали.
– Мадемуазель Леа, это Жозетта. Врач хотел бы поговорить с вами.
– Хорошо. Передайте, я сейчас буду. Что он хочет мне сказать? – повернулась она к Франсуа.
Тот только развел руками.
– Должен вас покинуть. Мне надо подготовить завтрашнее совещание с участием Черчилля и трех его ближайших советников.
– Что вы ждете от этой встречи?
– Ничего существенного. Рейно желал бы добиться от английских военно-воздушных сил новых самолетов. Их он не получит. Не добьется он и того, чтобы блокированные в Дюнкерке французские войска были вывезены одновременно с британскими.
– Зачем же тогда эта встреча?
– Чтобы не терять контакт, чтобы уточнить позицию союзников, в частности в отношении сепаратного перемирия.
– Сепаратного перемирия?
– Об этом говорят. Лучше думайте о чем-нибудь ином. Хорошенькой женщине нет смысла ломать голову над такими проблемами. Они – дело сугубо мужское, – привлекая ее к себе, сказал он.
Она не сопротивлялась, глядя на него так, как прежде никогда не смотрела.
– Малышка, мне бы не хотелось, чтобы с вами что-то случилось.
Он не поцеловал ее на прощание, и Леа выглядела разочарованной. Ее гримаска заставила его улыбнуться.
– На сегодня хватит. Сейчас же займусь поисками машины. Через пару дней дам вам знать. Послушайте, чего хочет доктор Дюбуа.
Не ответив, Леа вышла из комнаты.
– А вы не слишком торопились! Вы считаете, мадемуазель Дельмас, что у меня нет других дел, кроме как вас дожидаться? – воскликнул доктор при виде входившей в гостиную Леа.
– Извините, доктор. Я предполагала, что вы у мадам д’Аржила.
– Мадам д’Аржила чувствует себя превосходно. Речь не о ней…
Леа радостно вскрикнула:
– Значит, мы можем ехать!
– Это было бы возможно, не откажись мадам Лебретон от своих обязанностей под ерундовым предлогом.
– Ерундовые предлоги! – возмутилась сиделка, присутствия которой Леа не заметила. – Я узнаю, что мой тяжелораненый зять находится в Бретани, а моя дочь с двумя детьми хочет, во что бы то ни стало к нему ехать. И это вы называете ерундой?
– Ваша дочь достаточно взрослая, чтобы путешествовать без матери, – сердито произнес врач.
– С детишками трех и пяти лет? Сразу видно, доктор, что у вас никогда не было детей.
– По нынешним временам я только рад этому.
– Мадам Лебретон, вы же не можете бросить Камиллу одну, я же не способна за ней ухаживать, делать уколы.
– Мне очень жаль, но мне надо думать о собственной семье. Поместите ее в больницу.
– Вам прекрасно известно, мадам Лебретон, что сейчас в больницах нет мест, а некоторые из них вообще эвакуированы, – сказал доктор.
– Ничего не могу поделать, – сухо ответила сиделка. – Сегодня вечером я поездом еду в Ренн. Мадемуазель Дельмас, пора делать укол мадам д'Аржила. Если угодно, я покажу вам, как это делается. Ничего сложного.
Когда в сопровождении доктора Дюбуа обе женщины вошли в комнату Камиллы, Сара Мюльштейн еще была там.
Врач постарался взять веселый тон:
– Мадам Лебретон по семейным причинам вынуждена нас покинуть. Она сейчас покажет мадемуазель Дельмас, как сделать укол.
Побледнев, Камилла слабо улыбнулась.
– Надеюсь, мадам, – сказала она, – что причины не слишком серьезны. Благодарю вас за заботу. Бедная моя Леа, я доставляю тебе все новые хлопоты.
– Повернитесь, – пробрюзжала сиделка, подготовившая шприц.
Сара и врач отошли, а мадам Лебретон объясняла Леа:
– Посмотрите, это совсем не трудно. Быстро вводите иглу… медленно нажимаете…
13
Париж пустел.
Бомбардировка в понедельник, 3 июня, аэродромов Орли, Бурже и Виллакубле, заводов Ситроена и жилых домов в XV и XVI округах унесла около трехсот жизней. С раннего утра первые автомашины стали покидать город в южном направлении. Однако основная масса парижан ринулась к Лионскому и Аустерлицкому вокзалам, смешиваясь с потоком беженцев с севера и востока.
На площади Ссн-Сюльпис, которую Леа пересекала по пути в мэрию за карточками для трех обитательниц дома на бульваре Распай, царили оцепенение и тишина, в общем-то, типичные для августа. Без наклеенного внутри на карточку желтенького листочка талонов не выдавали сахара. Уже становились редкостью молоко, кофе и сливочное масло; нельзя было не задуматься над тем, что же люди вскоре будут есть на завтрак.
После двух часов ожидания Леа вышла из мэрии в сквернейшем настроении. Устав от долгого стояния в воняющих жавелевой водой, старой бумагой и потом коридорах, она присела на скамейку лицом к фонтану и плотнее запахнулась в плащ, который позаимствовала у Камиллы. Было совсем не жарко, угрожающие дождем облака проносились по небу, откуда каждое мгновение могла низринуться смерть. С раздражением вспоминала она о спокойствии Камиллы, когда завыли сирены, послышалось гудение самолетов, а потом и взрывы бомб. Леа настаивала на том, чтобы они спустились в подвал здания, превращенный в бомбоубежище. Но упрямица ничего не хотела слышать, заявляя, что предпочитает опасности быть заживо погребенной возможность видеть, как приходит смерть. Леа осталась с ней, зарыв голову в шелковые подушки, с гневом в душе; страх сводил судорогой живот.
А Франсуа Тавернье все не подавал признаков жизни! Невозможно, чтобы он отправился на фронт, не повидавшись с ней снова и, тем более, не сдержав обещания найти для них средство покинуть Париж. Уже наступило 6 июня.
– Вот эти нахмуренные брови явно не предвещают ничего хорошего, – сказал присевший рядом мужчина.
Леа уже хотела его осадить, как узнала Рафаэля Маля.
– Кого я вижу! Здравствуйте, так вы не уехали?
– Куда?
– Ну, хотя бы ко всем чертям!
– Знаете, дорогая, туда мы все сейчас направляемся. И не могу сказать, что это мне не нравится. Я всегда любил светловолосых чертей, особенно в мундирах. А вы нет? Хоть какая-то перемена после всех этих пузатых и розовеньких французов, после чужаков с кривыми носами.
– Замолчите, вы говорите гнусности.
– Что же здесь гнусного? Разве не из-за них, не из-за Блюма с его шайкой мы проиграли войну? Я их всех знаю, так что не спорьте. Я сам наполовину еврей.
– У меня есть приятельница-еврейка. Ее муж был арестован единственно потому, что он еврей.
– Ну и что? Вам это не кажется достаточным основанием?
– Чудовищно! – Леа вскочила.
– Ну, хорошо, хорошо. Успокойтесь. Я только пошутил, – сказал он, в свою очередь вставая и беря ее под руку.
Jlca нетерпеливо высвободилась.
– Извините, мне пора возвращаться.
– Подождите, у меня тоже есть приятельница, она поручила мне продать ее меха – великолепного серебристого песца. Я уступлю его вам за хорошую цену. Вы совершите превосходную сделку.
– Не знала, что вы занимаетесь мехами.
– В данном случае речь идет об услуге приятельнице, которой нужны деньги, чтобы уехать из Парижа. Что вы хотите! Она еврейка, и нацисты внушают ей страх. Мне скорее внушает страх скука. Если песцы вас не интересуют, у меня еще есть ковры, восхитительные старые коврики редкой красоты.
– Так вы еще и торговец коврами! А я-то думала, что вы писатель.
Лицо Рафаэля Маля с широким лысеющим лбом мгновенно утратило свое добродушно-насмешливое выражение. Усталая и горькая улыбка придала его бесхарактерной физиономии мрачноватое обаяние, которое подчеркивал пронзительный и умный взгляд.