На пределе сил встав из-за стола, Леа собрала чашки, поставила их в мойку. Франсуа задержал ее, когда она проходила мимо.
– Упрямица, почему вы так противитесь? Согласен, вы меня не любите. Но заниматься любовью вам нравится. Послушайте, не упирайтесь. Знаете ли вы, что это лучшее средство избавиться от страха? Вчера, девочка, скажу не хвастаясь, вам повезло: многим женщинам иногда требуются годы, чтобы открыть для себя наслаждение. А вы, Леа, сотворены для любви. Так не отвергайте же ее.
Пока он говорил, его руки скользнули под юбку девушки, а пальцы нащупали влажную впадинку, которую мягко раздвинули.
С участившимся дыханием, с затуманенным взглядом Леа отдавалась наслаждению, которое накатывало волнами. Не отпуская ее живота, Франсуа положил Леа и медленно в нее проник. Как и накануне, наслаждение было долгим. Чувствуя, как сильно бьются их сердца, они на какое-то мгновение застыли, забыв о времени. Когда он поднимался, оба испытывали последнюю дрожь наслаждения. Приведя себя в порядок, Франсуа помог ей встать и долго прижимал к груди, нашептывая в ее волосы нежные слова:
– Моя возлюбленная… моя малютка…
Пока успокаивалось ее тело, она позволяла тихому голосу своего любовника убаюкивать ее.
Леа оправляла платье, когда появилась мадам Трийо в сопровождении врача.
– Это доктор Рулан.
– Где ваша больная?
Мадам Трийо провела его в спальню. Леа проследовала за ними.
Едва доктор увидел Камиллу, как от усталости, наложившей свой отпечаток и на его лицо, и на его походку, не осталось и следа. Он отодвинул одеяло и внимательно ее прослушал.
– Давно она в таком состоянии? – спросил он, откладывая стетоскоп.
– Точно не скажу, – ответила Леа. – Пожалуй, с шести вечера.
– У нее уже случались такие же долгие обмороки?
– Таких продолжительных не было. Но они часты и более или менее длительны. Летавший ее в Париже врач говорил, что ей надо соблюдать постельный режим, как из-за ребенка, так и из-за собственного сердца.
– Покажите мне лекарства, которые она принимает.
Леа прошла к машине и взяла сумочку Камиллы.
Вернувшись, она протянула врачу рецепты и пузырьки.
– Да, лекарства хорошие, но теперь потребуются более сильнодействующие. Чтобы поддержать деятельность сердца, я сделаю укол, но ни за что не отвечаю. Следовало бы ее госпитализировать, да свободных мест мот совершенно.
Через несколько минут после укола Камилла открыла глаза, но все еще оставалась слишком слабой, чтобы оглядеться вокруг. Франсуа присел на край кровати и взял в руки хрупкие пальцы больной.
– Камилла, теперь все будет хорошо. Вам следует отдохнуть.
– Дети, Боже мой, дети!…- простонала она.
Доктор Рулан отвел Леа в сторону.
– Вы родственницы?
– Да, – солгала она.
– Я очень обеспокоен. Сердце может отказать в любую минуту. Надо предупредить ее мужа, родителей… Впрочем, что за глупости я говорю! Муж, конечно, на фронте, а родители неизвестно где.
– Я везу ее к свекру в Жиронду.
– О поездке не может быть и речи. Если она справится с нынешним кризисом, ей надо будет до родов оставаться в постели.
– Вы хотите сказать, что мы должны здесь остановиться?
Врач не ответил. Из сумки он извлек все нужное для нового укола. Глаза Камиллы вскоре снова закрылись. Ее пульс, все еще слишком частый, стал более ровным. Врач уложил свои вещи в сумку. Лицо его снова стало серым от утомления.
– Нужно, чтобы при ней кто-нибудь находился постоянно. Как только она проснется, дайте ей три капли этого лекарства в стакане воды. В случае кризиса можете дать ей и десять капель. В течение дня я зайду снова.
– Не волнуйтесь, доктор, – сказала мадам Трийо. – Я займусь ею. В больных я разбираюсь.
– До свидания, мадам Трийо. Вы хорошая женщина. Отправляйтесь отдохнуть.
– Вы плохо выглядите, – добавил он, повернувшись к Леа.
Франсуа Тавернье проводил доктора до Старого моста. Вернувшись, он застал Леа заснувшей на заднем сиденье автомобиля. Он долго ею любовался, с волнением убеждаясь, что и во сне она сохранила облик строптивой девчонки.
Осторожно устроился он на переднем сиденье, высунув длинные ноги в окно автомобиля.
Леа разбудили голоса и стук вальков в руках женщих, полощущих белье в речке. Их стояло с десяток на коленях в ящиках с соломой. Усевшись неподалеку на перевернутую лодку, Франсуа смотрел на течение Гартампы, играющей меж камней. Чуть дальше в потоке колыхались длинные цветущие водоросли. Хлопая в ладоши, вышла на порог своего долга мадам Трийо.
– Завтрак на столе!
В залитой солнцем кухне на столе стояли большие чашки из толстого белого фаянса с красной каймой, полные дымящегося кофе, аромат которого, смешиваясь с запахом поджаренного хлеба, щекотал Леа ноздри.
– Присаживайтесь поесть. Не то остынет. Как и вчера, масла нет, но есть джем из айвы. Пальчики оближешь.
– Как спала наша подруга? – справился Франсуа.
– Очень хорошо. Она только сейчас проснулась, и я дала ей капли. Улыбнулась мне и сразу же снова уснула.
– Не знаю, как вас и благодарить, мадам, за все, что вы для нас сделали.
– Что вы! Это пустяки. Вот если останетесь на несколько дней, я попрошу вас принять участие в расходах. Увы, я не богата.
– Мадам, это само собой, разумеется, – сказала, пережевывая ломоть хлеба с джемом, Леа.
– Вы слушали последние известия? – спросил Франсуа Тавернье, показывая на пузатый радиоприемник, царивший на комоде среди семейных фотографий, букета роз в синей вазе и крупных обточенных снарядов времен первой мировой.
– Нет, побоялась его включать, чтобы не переполошить весь дом. Его звук плохо регулируется.
– Погляжу, не удастся ли мне его починить.
– Вы разбираетесь в радиоприемниках?
– Немного.
– Где бы я могла привести себя в порядок? – спросила Леа.
– Наверху, рядом с моей комнатой. Там не очень удобно, простая ванная. Я повесила чистые полотенца. Вот, возьмите эту грелку с кипятком. Там нет водопровода. Ваш муж уже отнес ваши вещи.
– Он не мой муж! – воскликнула Леа с силой, вызвавшей удивление мадам Трийо.
– Простите, мне так показалось.
Доктор Рулан зашел снова в одиннадцать часов. Его приятно удивило состояние здоровья пациентки. Умытая и причесанная Камилла, лежа на подушках, уже не выглядела такой измученной, как вчера. Только глаза в темных кругах да усталый взгляд свидетельствовали о ее страданиях.
– Я вами очень доволен, – сказал врач, прослушав ее. – Все менее серьезно, чем я опасался. Однако вам совсем нельзя двигаться. Я пришлю к вам сестру-сиделку, она будет вам делать уколы, которые я пропишу. Подлечитесь и скоро поправитесь.
– Когда мы сможем снова двинуться в путь?
– Пока об этом нечего и думать.
– Но, доктор…
– Никаких "но". Или покой, или гибель вашего ребенка, а, может, и ваша. Чудо уже то, что вы его не потеряли. Потерпите, ждать вам осталось не больше двух месяцев.
Доктор Рулан вновь спустился на кухню, чтобы выписать рецепты. В большой комнате шумели многочисленные парижские родственники, помогавшие хозяйке готовить обед, и рассказывающие в который раз о перипетиях поездки или смотревшие, как Франсуа Тавернье возится с приемником.
– Думаю, теперь он заработает.
После потрескивания стал слышен голос:
– К вам обращается маршал Петен.
В комнате все смолкли. Была половина первого дня 17 июня 1940 года.
"Французы, по призыву господина Президента Республики я с сегодняшнего дня осуществляю руководство правительством Франции. Уверенный в любви нашей замечательной армии, которая с героизмом, достойным ее давних воинских традиций, борется против превосходящего численностью и вооружением противника, уверенный в том, что своим мужественным сопротивлением она исполнила свой долг перед нашими союзниками, уверенный в поддержке ветеранов, которыми я с гордостью командовал, я приношу себя Франции в дар, чтобы смягчить ее горе.