В полукилометре от станции Суровикино дорогу преградил знакомый бронепоезд. На нем уже не было ни пулеметов, ни орудий. Он был разоружен. Но над паровозом вился дымок. На путях стоял состав без паровоза, вокруг него щелкали выстрелы. Казаки с разных сторон обстреливали здание станции. Затем с криками «ура!» бросились в атаку.
— Убивают больных! — крикнул Пархоменко, увидев дымящиеся вагоны. — Да, это наш поезд! — И прежде, чем успел застрекотать пулемет из пульмановского вагона, выпрыгнул на землю, отцепил паровоз от разоруженного бронепоезда и вскочил в будку машиниста. Машинист лежал на полу, спрятав голову в угол, его помощник прикрылся лопатой в другом углу.
— Давай паровоз под состав с нашими ранеными!
Машинист испуганно моргал до тех пор, пока не почувствовал, что его крепко схватили за ворот.
— Ты слышишь? Я — Пархоменко!
— На погибель себе вы так приказываете, — обреченным голосом отозвался машинист, неуклюже поднимаясь на ноги. — Я поеду хоть в ад кромешный, только это бесполезно.
— Там же твои товарищи побиты!
— Ну, трупы вывезем.
Он раздраженно взялся за рычаг, и в ту же минуту его рука упала как плеть. Машинист побледнел и, сжавшись, осел на помост. Думая, что он обомлел, испугавшись пули, которая звякнула о ведро, Пархоменко сердито схватил машиниста за плечи и тут почувствовал под рукой теплую кровь. Помощник, который все еще сидел, прикрываясь лопатой, теперь, словно подхваченный ветром, стремглав спрыгнул с паровоза и кинулся бежать, но уже через три шага, схватившись за грудь, упал головою вперед.
На станции, в вагонах и за вагонами кричали, умирая, тяжелораненые красногвардейцы. Увидев знакомый бронепоезд командарма, раненые бойцы из эшелона, женщины и дети со всех сторон поползли к нему. За одним, который, хромая, прыгал из последних сил, погналась кучка казаков. Пархоменко соскочил с паровоза и приложил карабин к плечу: «На больных показываете отвагу?!» Один казак упал, застреленный, другие остановились, залегли за штабелями старых шпал и начали обстреливать бронепоезд. В него уже набилось много раненых. Некоторые даже висели на ступеньках, на тендере…
Пархоменко стрелял не спеша, а выстрелив, приговаривал: «К черту в пекло!» Вдруг он почувствовал острую боль выше локтя.
— Александр Яковлевич, Александр Яковлевич, — давно уже звал его Ворошилов, — назад! Людей постреляют! — И насильно втянул его на паровоз. — Надо штаб уведомить, пока путь не взорвали… Тут какая-то провокация — даже вагоны в тупик загнали… — Увидев красную струйку, которая бежала по руке Пархоменко, он запнулся на полуслове:
— Ранили?
Пархоменко поспешно нашаривал в карманах платок, забыв, что перевязал им машиниста.
— Что рука, Клим Ефремович, — сердце болит. — И он ударил здоровой рукой в грудь. — С больными воюют, гады, белая сволочь, детей порубили!
— Лукоша может быть здесь через час-другой. Их надо захватить, а ты снимай рубаху. — И Ворошилов принялся перевязывать товарищу руку.
Пуля прошла через мякоть. Пархоменко, довольный, что может шевелить пальцами, снова взялся за карабин: «Хоть бы узнать, что это за банда». Однако не только выйти, а даже выглянуть в окно без риска для жизни было уже невозможно. Преследуемый роем пуль, бронепоезд, отстреливаясь, отходил назад.
В санитарном составе было пятьсот шестьдесят больных и раненых красногвардейцев, женщин, и детей. Пока подоспел отряд Лукоши, в живых осталось только семеро. Они успели бежать в степь еще до того, как казаки захватили станцию. Да еще одного старого рабочего нашли под изрубленными телами.
Отряд казаков отступил на хутора, и путь на Царицын снова был свободен, но уже на другой день стало известно, что враг взорвал впереди самый большой мост через Дон.
Как и следовало ожидать, вслед за этим белые двумя армиями повели наступление на армию Ворошилова и обложили ее полукольцом. Они были уверены, что на этот раз добыча уже не выскользнет из их рук. Мост поднимался над водой на пятьдесят метров, и один из его пролетов взрывом был сброшен на дно. Чтобы восстановить пролет, нужно было железо, а его, конечно, красные в степи достать не могли.
Но луганские рабочие взялись восстановить мост и без железа. Как растревоженный муравейник, люди засуетились на белом песке, на который набегали голубые волны Дона. К мосту и от него в разные стороны ручьями тянулись и днем и ночью телеги. На них подвозили камень, старый кирпич, бревна, шпалы, землю и даже солому. На горизонте, не смолкая, гремела канонада, трещали пулеметы и винтовки.