— Так это что получается, — оторопело зашептал я, — получается, что они с полковником как-то связаны? А деньги-то откуда?
— Ну, ты дурак или нет, — начал злиться Сашка, — неужели ты не видишь, что из армии тащится что ни попадя. Все продается — и бензин, и запчасти, не говоря уже об оружии.
Я застыл пораженный. Мне как-то и в голову подобное не приходило — я был вообще озабочен только одной мыслью — выжить и дождаться дембеля. Мне было как-то не до окружающих. А тут вдруг будто пелена спала с моих глаз.
— Да не может быть!
— Может, — сказал Сашка, — и вот когда полковник поговорил с этими братанами — он в машину вернулся и так, не глядя на меня, произнес: «Пока будешь молчать — будешь жить, слово скажешь — ты труп, понял?» Я в ответ ему: «Да я вообще ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю, товарищ полковник.» А он мне: «Добре.» И все — больше ни слова. И ты хочешь, чтобы я ему на Буряка жаловался?
Да, получалось, что жаловаться было некому. Теперь мне стало ясно, почему Буряк ведет себя так развязано и уверенно. Перевязав Сашку, дав ему таблетку анальгина — других у нас в мед части отродясь не было, не считая конечно пургена, — я ушел, а на следующее утро нашел Сашку валяющимся на полу, всего в крови, со следами ожогов на лице.
— Кто это сделал? — кинулся я к нему.
Сашка был в забытьи, а когда пришел в себя, то рассказал, что вскоре после моего ухода появился Буряк с дружками, они подвесили Сашку за ноги к потолку и держали так часа два, глумясь над ним, прижигая его лицо сигаретами, а потом, обрезав веревки, дали его телу упасть и ушли, оставив на полу. Несколько часов Сашка был между жизнью и смертью, кроме того, от падения он получил сотрясение мозга. Когда он рассказывал мне о тех издевательствах, которым подвергся, он не мог сдержать слез, и я, пожалуй первый раз в жизни, видел, как парень плачет, размазывая слезы по щекам.
Стоя в тот день у его кровати, я поклялся себе, что никогда не позволю так издеваться над собой, и если мне придется попасть в такую ситуацию, то я лучше убью Буряка, лучше пойду под трибунал, чем дам им над собой глумиться. И еще я понял, что мои опасения на этот счет не безосновательны, да и Сашка сказал:
— Они пытали меня, спрашивали с кем я видел генерала. Спрашивали, кому об этом рассказывал…
— И что ты? — замер я.
— Ну я, — Сашка всхлипнул, — я им сказал, что рассказывал тебе. Тимка, прости, но он хотел сигаретой мне выжечь глаз.
— Брось, — коротко сказал я.
Я уже понимал, что события развиваются по нарастающей, и теперь надо бороться за свою жизнь в прямом смысле этого слова.
— Слушай, — сказал я, — тебе надо бежать. Я же ухожу на ночь, тут никого не остается, понимаешь, они ведь еще придут — и тогда, тогда… — я не закончил фразу.
— Я знаю, — сказал Сашка, — я все знаю, но куда я убегу в таком состоянии, да и потом я думаю, что сегодня они не придут.
Я сел, обхватив руками голову. Надо было немедленно что-то предпринимать. Как-то я слышал сплетни, что якобы наш замполит пользуется немалым авторитетом в части, и при этом он берет себе под покровительство хорошеньких мальчиков за определенные услуги.
Я особенно не верил во все это, но понимал, что если у нас с Сашкой есть какой-то шанс выжить — его надо использовать до конца. И в тот момент я осознал, что человеческая жизнь — слишком драгоценная штука, и нет такой цены, которая была бы чересчур велика, чтобы уплатить ее за право остаться в живых, просыпаться каждое утро и видеть рассвет.
Я уже знал, что я готов на все, лишь бы остаться в живых, я чувствовал, что страх, предательский страх перед Буряком начинает разъедать мой мозг, мое тело, начинает превращаться меня в тряпку, в кусочек трепещущего дерьма, я, державшийся так долго и не пускавший эту проклятую бациллу страха в свою душу, несмотря на все издевательства дедов, сегодня, при виде изуродованного Сашкиного лица понял: я боюсь, и раз я боюсь, значит, все — моя песенка спета, я уже не смогу ничего преодолеть, во мне уже не осталось силы.
Наверное, всю оставшуюся жизнь я буду проклинать себя за тот день минутной слабости. Из-за чего я, собственно, тогда разнюнился? Я ведь был до этого момента вполне достойным мужчиной. Во всяком случае, ощущал себя таковым, так почему же я дрогнул тогда, почему? И может быть, если бы остался тверд, может быть, еще мог спасти Сашку. Но я не рассуждал тогда, я помчался со всех ног к майору и попросил его выслушать меня.
— Да? — с интересом и неподдельным участием сказал Вадим Георгиевич, наш замполит, — да Тимофей, слушаю тебя.