А Марина Цветаева всю свою недолгую жизнь занята была поиском неизведанных еще источников поэтической скорби. Скорби, не обладая эфроновской увертливостью, не ускользали от нее -являлись тяжело, угрюмо, как бы нехотя, но всегда по первому зову и, перетекая в стойкое жизненное ненастье, сладостно томили душу страданием: «Ипполит, утоли...»
Ипполит, однако, не утолял. И Мандельштам, Щелкунчик с ресницами Антиноя, тоже сбежал от Цветаевой, не утолив: «С такой монашкою остаться - быть беде». Но беда все равно приползла, притянулась по следу, словно гюрза, взъяренная бесчисленными уколами, - к нему, к ней, ко всем, «чей отняли список, и негде узнать». Лукавила «узкая оса». Список она помнила хорошо. Задыхаясь от папиросного дыма на продавленном дачном топчане и терзаясь еще сильнее, когда папирос не на что было купить, она с безрассудным упрямством, надсадно, из последних сил тащила на себе мраморный образ «Черного ангела». Тащила не в шереметьевский «Фонтанный дом», где когда-то жила, а на обледеневшую, обезлюдевшую вершину русской поэзии. Понимала и чувствовала, что место ее там.
Гумилева с Блоком уже не было, Мандельштаму еще рано, Цветаева безнадежно заблудилась в «деревянном саду юродивой слободы», а Пастернак опоздал навсегда. Остальные уже давно все принимали за цыганскую игру с судьбой: чет-нечет, орел или решка, быть или не быть. «Черный ангел» жил смертью поэтов и умирал их жизнью. На мраморных поцелуйных плечах Ахматовой холодно каменела «ложноклассическая шаль». Жаль.
Горенко-Ахматова не доносила на людей, это и вообразить невозможно, и к трагической судьбе Маяковского никакого касательства не имела, там все устроила несравненная Лиличка Брик. Тем не менее окружение «узкой осы» пострадало от нее жестоко. «Чужих мужей вернейшая подруга» просто не ведала, что творила, когда читала и давала переписывать кому попало доверенное только ей, сокровенное, взрывоопасное. Она царственно простирала хрупкое доверие на всех, кто с обожанием внимал ей, вещающей запретное.
Мандельштам тоже доносов не писал - он давал официальные показания. Его арестовали по доносу, и он, в свою очередь, назвал имена тех, кто был настроен против властей. Иначе как доказать, что ты сам вовсе не против. Других, которые, вероятно, тоже были против, Мандельштам просто не знал, а про Ахматову его не спрашивали.
В тридцать девятом, когда дошла и подтвердилась весть о гибели где-то на краю света Осипа Мандельштама, Ахматова на мгновение словно очнулась от наваждения ритуального перезвона, сопровождавшего всю ее жизнь. Жутко до обморока стало от ледяного, тоскливого одиночества в проклятом богом шереметьевском дворце-общежитии с треснувшими венецианскими зеркалами и прогнившими половицами. Захотелось на самом деле завыть по-бабьи, заголосить, грянуться оземь - выплакать, выкричать свою черную боль, достучаться до кого-нибудь и что-то сказать, объяснить что-то. Или понять?..
Утром вспомнила себя, покаянную, и написала: «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне...»
Помолились бы, да некому стало.
Остался Николай Заболоцкий, но ему, а заодно и самим себе, уже наматывали будущий лагерный срок его добрые литературные друзья - Бенедикт Лившиц и Елена Тагер. Одиноко белевший катаевский парус прикрыл иные мелкие фигуры, но самым удивительным образом уцелела и процветала дружная парочка окололитературных Бриков: «стиховед и эстет» Осип Максимович и его общая с Маяковским жена - Лиля Юрьевна. Ося и Киса. Так они называли друг друга даже в телеграммах Маяковскому за границу: «Киса просит денег», «Киса хочет поехать в Лондон». Или: «Осе нужны сорочки, теплое белье, не забудь мои размеры».
Денег Киса просила всегда. Ося тоже. Но у Оси не было размаха в душе. У Кисы он был. Однажды она попросила Володичку привезти автомобиль, что было по тем временам роскошью почти недоступной. Автомобили в частном владении имелись у считанных единиц на всю Москву. Маяковский набрал авансов, залез в долги и привез легковушку «Рено».
В четырехкомнатную квартиру Маяковского в Гендриковом переулке, с огромным трудом полученную им от Моссовета, Брики въехали раньше, чем ответственный квартиросъемщик успел переступить порог, что вынудило его просить Луначарского оставить за ним и комнату в коммунальной квартире на Лубянской улице, иначе писать было бы негде.
Супруги Брики - очень забавная, теперь уже, наверно, редкая разновидность приживалок, состоявших у поэта на полном содержании и замечательно игравших роль заботливой, ревниво опекающей его семьи, хранящей как бы тепло и уют домашнего очага. Милейшие Ося и Киса психологически выверено и точно направляли бестолковую личную жизнь поэта от уже достигнутого ими сытого иждивенчества к единственно желательному финалу, когда можно будет не слишком рано, не очень поздно и, главное, совершенно естественно унаследовать имущественные права на «все сто томов его партийных книжек», которым, как и ожидалось, суждена была долгая жизнь.
Попутно, уже вне компетенции Бриков, решился бы назревший, болезненно дискутируемый вопрос о неофициальном поэтическом первенстве в Советской России. Борис Пастернак? При живом Маяковском это было просто немыслимо. По его стихам-лесенкам сходили с ума, а про Пастернака шутили, что он похож на араба и его лошадь. Семейные интересы Бриков чудно совпадали с интересами государственными. Бронзовый Маяковский идеально устраивал обе стороны.
Киса и Ося показали себя тонкими психологами. Лиля Юрьевна всесторонне и тщательно анализировала плавучесть и остойчивость «любовной лодки» Володички, последовательно выявляя наиболее характерные зигзаги дрейфа и самые уязвимые места. Не дать завести эту лодку в благополучную и спокойную гавань семейной жизни - было для Бриков не самой сложной задачей, поскольку Лиличка обладала всей полнотой женской власти над «агитатором, горланом, главарем» и оберегала эту власть не столько ослепительностью своих чар, хотя и это, несомненно, присутствовало, сколько расчетливой мудростью, позабытой кем-то в ее супружеской постели.
После кратковременных, строго контролируемых Лилей Юрьевной увлечений Маяковского - от зарубежного романа с Элли Джонс до отечественной интрижки с Натальей Брюханенко, произошло вдруг в Париже чрезвычайно опасное знакомство его с Татьяной Яковлевой. Он настолько быстро и глубоко пленился этой русской парижанкой, что попытался было скрыть свои чувства от Лилички, чего раньше никогда не делал. Притворно жаловался в письмах на скуку и надоевший Париж, а сам неотступно и тяжко размышлял о том, как привезти в Москву Татьяну своей женой.
Маяковский, видимо, и не подозревал, что на свете может существовать для него женщина, еще более привлекательная, чем Лиля, и вместе с тем несопоставимо высокая, чистая, неподдельная, столь ярко и столь искупительно оттенявшая собой «наглую и сладкую» чувственность многоопытной Кисы. Скрыть, однако, ничего не удалось. О каждом шаге Маяковского в Париже сообщала Лиле Брик ее родная сестра Эльза Юрьевна Триоле. Дело, по их общему разумению, шло к брачным узам, то есть к катастрофе.
«Он такой колоссальный и физически, и морально, что после него - буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след», - писала своей матери Татьяна Яковлева, проводив Володю ненадолго в Москву.
Они договорились встретиться в Париже осенью того же, 1929 года, и все решить окончательно, хотя оба уже сознавали, что все уже решено к обоюдной радости. Они не знали Лили Юрьевны. Прервав очередной роман, Киса обрушила на нестойкую душу поэта всю весомость своих чар, включила в работу всю галерею образов, все грани таланта обольщения. Однако безошибочно почувствовала, что даже таким рвением удержать «Володичку» на короткой привязи не удастся, и спешно посвятила Осю в детали новой фамильной интриги.
Ося потел, послушно кивал головой и ничего не понимал. Когда понял, ему стало страшно за свое с Лиличкой будущее. Все летело к чертям с предстоящей женитьбой сумасбродного «неврастеника» - изящные упражнения в лефовском журнале, возможность солидно вращаться в литературных кругах, делая себе имя на остротах Маяковского, его щедрые деньги, заграничное белье... Квартира, наконец. Они же переедут жить в эту квартиру, которую Брики уже считали своей!