своей семьи, знает, какого большого труда потребует борьба с женихами, и он
представляет себе непостоянную и неверную судьбу человеческого счастья. Но здесь
именно и видно, как ценна для него счастливая жизнь и как вообще он высоко ценит
человеческое счастье. Он говорит (Од., XVIII, 130-137):
Меж всевозможных существ, которые дышат и ходят
Здесь, на нашей земле, человек наиболее жалок.
Ждать-впереди никакой он беды не способен, покуда
Боги счастье ему доставляют и движутся ноги,
Если же какую беду на него божество насылает,
Он хоть и стойко, но все ж с возмущеньем беду переносит
Мысль у людей земнородных бывает такою, какую
Им в этот день посылает родитель бессмертных и смертных.
И Одиссей вспоминает счастливое время своей жизни, когда он сам не ценил своего
счастья и совершал плохие поступки, не выходя из того круга мыслей, который послали
ему боги для этого счастья. Но теперь он уже давно утерял это счастье, и теперь он понял,
как им нужно дорожить, как его надо беречь и какие великие труды нужны для его
восстановления.
Вот один из товарищей Одиссея Эльпенор свалился с крыши дома Кирки, ударился
затылком о камень и умер; он просит Одиссея его похоронить, явившись ему в виде
призрака; и вот какой грустью овеяны его слова о погибшем счастье солдата, моряка (Од.,
XI, 74-78):
Труп мой с доспехами вместе, прошу я, предайте сожжению,
Холм надо мною насыпьте могильный близ моря седого,
Чтоб говорил он и дальним потомкам о муже бессчастном.
Просьбу исполни мою и весло водрузи над могилой,
То, которым живой я греб средь товарищей милых.
Таково интимное отношение гомеровского грека к человеческому счастью.
Эпическое спокойствие не есть какое-то бездушное состояние человека, но является
итогом самых интимных представлений о человеческом счастье. Не потому эпический
человек спокоен, что он не знает интимных утех человеческого счастья, но потому, что он
их знает очень глубоко, и потому, что он так же глубоко знает их кратковременность и
ненадежность.
Но высокая оценка человеческого счастья доходит у Гомера до высокой оценки и
жизни вообще. В уста Ахилла вложена целая философия жизни (Ил., IX, 401-409):
С жизнью, по мне, не сравнится ничто, – ни богатства, какими
Троя, по слухам, владела, – прекрасно отстроенный город, –
В прежние мирные дни, до нашествия рати ахейской, –
Или богатства, какие за каменным держит порогом
Храм Аполлона, метателя стрел, на Пифоне скалистом. [166]
Можно, что хочешь, добыть, – и коров, и овец густорунных,
Можно купить золотые треноги, коней златогривых,
Жизнь же назад получить невозможно, ее не добудешь
И не поймаешь, когда чрез ограду зубов улетела.
Когда в лоне эпоса появляются различные поэтические жанры и в том числе лирика,
особенно ясно будет видно, насколько гомеровский эпос состоит не просто из
объективного изображения больших исторических событий, но также и ставит на первый
план изображение всего субъективного, личного и даже интимного, доходящего до
настоящего лирического волнения.
д) Вечное возвращение. Сейчас мы остановимся на той идее эпического
мировоззрения, которая должна будет объяснить весь секрет этого невозмутимого и
постоянно уравновешенного эпического спокойствия.
Эпический человек, хорошо зная быстротечность человеческого счастья и даже всей
человеческой жизни, знает также и то, что мировая жизнь есть вечное чередование жизни
и смерти, что за всяким счастьем следует несчастье, но зато и наоборот, за всяким
несчастьем следует счастье. Эпический человек еще в малой степени осознает
неповторимость собственной личности, и так как он живет в основном только общими
закономерностями жизни, которые и заменяют ему его внутреннюю психологию, то в
результате такого максимально простого и наивного мировоззрения и возникает эта идея
вечного возвращения, которая обосновывает для него постоянную мудрую настроенность
и, в частности, его постоянное эпическое спокойствие.
Первобытный человек очень близок к природе, настолько близок, что считает себя ее
частью, ее проявлением, ее более или менее случайным свойством. И всю человеческую
жизнь первобытный человек понимает по типу закономерностей природы. А самая
главная закономерность природы для человека, переходящего к оседлой жизни и
начинающего жить земледелием и скотоводством, это есть чередование времен года, т. е.
чередование жизни и смерти на земле. Вот эту-то закономерность природы эпический
человек и считает для себя основной, понимая в этом смысле все вообще, что существует.
Гомер и здесь не остается на высоте строгого и сурового эпического стиля, он уже
немного тронут соблазнами субъективизма. И потому свою идею вечного возвращения он
овевает грустными эмоциями, так что и здесь строгого эпоса не получается, а получается
лирически взволнованная, хотя все еще страшно сдержанная мысль о роковой
незыблемости закона вечного возвращения. Вот что можем мы прочитать в «Илиаде» (VI,
146-149):
Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев:
Листья – одни по земле рассеваются ветром, другие
Зеленью снова леса одевают с пришедшей весною. [167]
Та же самая мысль, но только еще более глубоко и безотрадно выражена Ахиллом в
его словах к Приаму, где он общечеловеческое чередование счастья и несчастья возводит к
абсолютной непреложности космических закономерностей, которая является для него,
конечно, прежде всего Зевсом (Ил., XXIV, 525-533):
Боги такую уж долю назначили смертным бессчастным, –
В горестях жизнь проводить. Лишь сами они беспечальны...
Глиняных два кувшина есть в зевсовом доме великом,
Полны даров, – счастливых один, а другой – несчастливых,
Смертный, кому их, смешавши, дает молневержец Кронион,
В жизни своей переменно то горе находит, то радость,
Тот же, кому только беды он даст, – поношения терпит,
Бешеный голод его по земле божественной гонит,
Всюду он бродит, не чтимый никем, ни людьми, ни богами.
Сквозь эту лирику, сквозь сдержанную грусть подобных поэтических образов у
Гомера ясно проступают суровые контуры стародавнего строгого эпического стиля,
который знал это вечное возвращение без всякой лирики и без всяких сентиментов*).
е) Эпическое спокойствие не мешает изображению героических подвигов, а
является его основой. Наконец, еще один штрих, и наша характеристика внутренней
стороны эпического стиля будет закончена.
Дело в том, что самый этот термин «эпическое спокойствие», столь часто
употребляемый в истории и в теории литературы, может вводить в заблуждение и, в
частности, может побуждать к неправильному и совершенно уродливому представлению
об эпическом героизме. Эпический герой – это вовсе не тот герой, который только спокоен
и больше ничего, который нигде и никак не волнуется, никуда и никак не стремится, ничем