безвыходностью.
Вопрос о сложности, детальности и противоречивости гомеровских характеров
(вопреки школьному представлению о мнимом схематизме Гомера) ставился в науке уже
не раз, хотя вопрос этот до сих пор и не нашел для себя удовлетворительного разрешения
и тем более не нашел для себя систематического анализа. Из старых работ мы указали бы
на статью П. Кауэра «Гомер как автор характеристики».1) В этой работе имеется слабая
попытка выйти из школьных схем и учесть сложность гомеровских характеристик. Но
работа эта слишком небольшая, и гомеровские характеристики показаны здесь далеко от
их подлинной сложности и противоречивости.
Начнем с главного гомеровского героя, Ахилла.
2. Ахилл. Ахилла обычно представляют слишком скучно и монотонно. Это, говорят,
эпический идеал воина-героя, и на этом обычно кончают почти вce. Ha самом же деле,
гомеровский Ахилл – одна из самых сложных фигур всей античной литературы и,
пожалуй, не только античной. [237]
Ахилл перевязывает раненого Патрокла. Килик (бокал). V в. до н. э.
В первой стадии своей трагедии, когда он находится в ссоре с Агамемноном, он
ведет себя довольно пассивно. Его действие тут главным образом «гнев» против своего
оскорбителя. Но вот он помирился, вот он опять готов вступить в бой с троянцами. Тут-то
начинается многое такое, что не сразу объединяется в один цельный образ, а когда
объединяется, то делает его неожиданно оригинальным.
Прежде всего это военная гроза, огромная разрушающая сила, звериная месть,
жажда крови и жестокость. Но, с другой стороны, весь смысл этой крови, этого зверства
заключается в нежнейшей дружбе с Патроклом, из-за которого он и затевает всю эту
бойню. Образ любимого друга, нежнейший, сердечный образ живет в душе Ахилла вместе
с звериной яростью и бесчеловечностью, и эти два начала не только подкрепляют одно
другое, но и получают свой единственный смысл – один от другого.
Для Ахилла весьма характерно, например, то, что после появления возле рва в диком
и свирепом виде и после паники, вызванной у его врагов его страшным криком, он (Ил.,
XVIII, 235) «проливает горячие слезы» над трупом своего верного товарища. Кроме того,
Ахиллу у Гомера и вообще свойственны мягкие и [238] нежные черты, которых ни в каком
случае нельзя забывать при его характеристике. Он благочестив и часто обращается с
молитвой к богам (таково его знаменитое возлияние и моление. Зевсу за вступающего в
бой Патрокла, XVI, 220-248), в критическую минуту его слышит Зевс (XXII, 273-298), по
его молитве появляются ветры (XXIII, 192-225); он сдержан, например, когда имеет дело с
вестниками Агамемнона, считая их совершенно ни в чем не повинными (I, 335), а в другой
раз (IX, 196 сл.) даже любезно с ними обращаясь; он даже в пылу своего гнева не забывает
о греках, посылает Патрокла узнавать о раненых (XI, 597 сл.), его поражает начавшийся на
греческих кораблях пожар, и он не только разрешает Патроклу выступать, но даже и сам
торопит его с выступлением (XVI, 126-129); он любящий сын, часто беспомощно
обращающийся к своей матери и около нее плачущий, как, например, после оскорбления,
полученного от Агамемнона (I, 348-427) или после извещения о смерти Патрокла (XVIII,
65-144).
Эта антитеза – самая характерная особенность Ахилла. С одной стороны, он гневлив,
вспыльчив, злопамятен, беспощаде» на войне; это – зверь, а не человек, бездушная стихия,
а не человеческое сердце, так что Патрокл вполне прав, говоря ему (XVI, 33-35):
Сердцем жесток ты. Отец тебе был не Пелей конеборец,
Мать – не Фетида богиня. Рожден ты сверкающим морем.
Твердой скалою, – от них у тебя жестокое сердце.
Да и сам Пелей был, конечно, вполне прав, когда говорил Ахиллу, отправляя его на
войну (IX, 254-258):
Сын мой, Афина и Гера дадут тебе силу и храбрость,
Если того пожелают; а ты горделивейший дух свой
В сердце обуздывай; благожелателен будь к человеку.
Распри злотворной беги, и будут еще тебя больше
Все почитать аргивяне, – и старые, и молодые.
С другой же стороны, однако, Ахилл имеет нежное и любящее сердце, самый гнев
его производит какое-то наивное впечатление, и весь этот образ богатыря и великана,
рыдающего около своей матери или около погибшего друга, даже трогателен. Вот как он
реагирует на весть о гибели друга (XVIII, 22-27):
Черное облако скорби покрыло Пелеева сына.
В горсти руками обеими взяв закоптелого пепла,
Голову им он посыпал, прекрасный свой вид безобразя.
Весь благовонный хитон свой испачкал он черной золою,
Сам же, – большой, на пространстве большом растянувшись, – лежал он
В серой пыли и терзал себе волосы, их безобразя.
Эта антитеза сурового бойца и нежного сердца – самое первое и основное, что мы
находим у Ахилла. Она показывает [239] нам, что в Ахилле мы имеем действительно
нечто стихийное, как бы безответственно-иррациональное. И зверство и нежное сердце
перемешаны в нем как в природе пасмурная и ясная погода. Психика Ахилла в основе
своей является стихийной; и стихийность эта очень здоровая, мощная, поражающая своей
примитивной свежестью.
Итак, воин, боец, богатырь, бесстрашный рыцарь и часто зверь – это раз; и нежное
сердце, любовь, частая внутренняя наивная беспомощность – это два.
В-третьих, в духовном опыте Ахилла совпадает то, что редко вообще кто-нибудь
умеет совмещать, это – веление рока и собственное бушевание и клоко-тание жизни. Он
знает, что ему не вернуться из-под Трои, и тем не менее предпринимает сложный и
опасный поход. Перед решительным боем кони предсказывают ему близкую кончину,
назначенную роком, но это его нисколько не останавливает (XIX, 420 сл.):
Что ты, Ксанф, пророчишь мне смерть? Не твоя то забота!
Знаю я сам хорошо, что судьбой суждено мне погибнуть
Здесь, далеко от отца и от матери. Но не сойду я
С боя, доколе войны не вкусят троянцы досыта!
Так говорит он, мрачный и гневный, своему вещему коню. В пылу боя, когда Ликаон
просит у него пощады, он опять вспоминает о своем собственном жребии, и мы не знаем,
убивает ли он Ликаона в пылу боевой страсти или это есть его послушание судьбе. Он
говорит (XXI, 106-113):
Милый, умри же и ты! С чего тебе так огорчаться?
Жизни лишился Патрокл, – а ведь был тебя много он лучше!
Разве не видишь, как сам я и ростом велик, и прекрасен?
Знатного сын я отца, родился от бессмертной богини, –
Смерть однако с могучей судьбой и меня поджидают.
Утро настанет, иль вечер, иль полдень, – и в битве кровавой
Душу исторгнет и мне какой-нибудь воин троянский,
Или ударив копьем, иль стрелой с тетивы поразивши.
У Ахилла тайное знание, тайное видение своей судьбы. Он не просто слепой
разрушитель. Его сознание есть сама судьба, осознающая себя в человеке. Безличная
стихийность и оформлена здесь как интимно-личное переживание.
В-четвертых, эта «любовь к року» (как потом скажут стоики) превращена у Ахилла в
целую философию жизни. В своем ответе на просьбу Приама (Ил., XXIV, 518-551) он
создает целое построение о счастье и несчастье человеческой жизни и высказывает
сильно-пессимистический взгляд на человека: «Боги такую уж долю назначили смертным
бессчастным, – в горестях жизнь проводить. Лишь сами они беспечальны» (525 сл.). И это