Штелина. Хотя в известной мере и все указанные выше характеры разработаны у Гомера в
ионийском духе, необходимо согласиться, что Одиссей является наиболее ярким образцом
ионийского художественного мировоззрения. Поэтому многое в дальнейшем изложим по
руководству Шмида – Штелина, понимая, однако, самый психологический образ Одиссея
совершенно иначе, если не прямо противоположно.
Если поставить вопрос о том, где же и в каком именно герое специфично выразился
новый ионийский дух, то это будет именно Одиссей, самая яркая и самая оригинальная
фигура всего ионийского эпоса, поскольку на европейской родине греков сказания о нем
были только в зачаточном состоянии (если только они там вообще были). Одиссей
является как раз носителем ионийской практической разумности, умной и дальновидной
способности ориентироваться в сложных обстоятельствах, неустанной энергии и
организационной деятельности, уменья красно [248] и убедительно говорить, тончайшей
дипломатии, хитрости и политического искусства.
Сопоставление Одиссея с Ахиллом находим уже у самого Гомера (Ил., XIX, 216-
219). Одиссей противопоставляет свой опыт и знания Ахилловой славе и храбрости; о
ссоре Ахилла и Одиссея см. Од., VIII, 75 и в схолиях. В «Илиаде» (XVIII, 105 сл.) Ахилл,
признавая себя первым на войне, уступает первенство на совещаниях другим, а в IX
песни, 309-319 после длинной речи Одиссея он раздраженно называет речи своих
увещателей назойливой воркотней и высказывает отвращение ко всякой дипломатии и
неискренности. Эта антитеза Ахилла и Одиссея много раз встречается в греческой
литературе от Пиндара и Платона до Либания, причем дублетом Ахилла, столь же
противоположным Одиссею выступает и Аякс (согласно указанию еще Од., XI, 469).
Образ Одиссея, впрочем, ни в каком случае нельзя понимать элементарно. Это не
просто дипломат и практик и уже совсем не просто хитрец, лицемер и пройдоха.
Практическая и деловая склонность его натуры приобретает свое настоящее значение
только в связи с его самоотверженной любовью к родному очагу и ждущей его жене, а
также и только в связи с его постоянно тяжелой участью, заставляющей его непрерывно
страдать и даже проливать слезы вдали от своей родины. Одиссей – это по
преимуществу страдалец; и, пожалуй, страдалец он даже больше, чем хитрец. Его
постоянный эпитет в «Одиссее» «многострадальный». Самое имя его народная
этимология связывала с понятием страдания. Об его постоянных страданиях Афина с
большим чувством говорит Зевсу (Од., I, 59-62). На него постоянно злобствует Посейдон,
и он об этом хорошо знает (V, 423). Если не Посейдон, то Зевс и Гелиос разбивают его
корабль и оставляют его одного среди моря (XIX, 275 сл.). Его няня Евриклея удивляется,
за что негодуют на него боги, при его постоянном благочестии и покорности воле богов
(XIX, 363-367). Его дед Автолик дал ему имя «Одиссей» именно как человеку «божеского
гнева» (XIX, 407 сл.). Здесь Жуковский делает грубую ошибку, понимая odyssamenos в
обычном медиальном, а не в пассивном значении «рассерженный» вместо нужного
«оказавшийся предметом рассерженности или гнева», т. е. «ненавидимый» (у Вересаева
правильно – «ненавистный»).
Характерен для ионийского эпоса не только самый образ Одиссея, но и его история
в пределах этого эпоса. В настоящее время можно считать установленным, что Одиссей
первоначально не имел никакого отношения к троянскому циклу. Сказание о нем было
только аналогией авантюрно-сказочной мифологии аргонавтов, состоя из двух мировых
сказочных мотивов – путешествия в страну чудес и возвращения мужа (Radermacher).
Здесь еще не было ни верной супруги, ни горячей [250] любви к родине, ни гнева богов,
которым в «Одиссее» мотивируются его блуждания и страдания.
Ионийский гений, конечно, не мог удовольствоваться таким сказочным и чисто
приключенческим примитивом. Он внес сюда глубокую и захватывающую идею
возвращения на родину и любви к родине, и этот мотив сразу преобразил первоначальный
сказочно-авантюрный примитив и сделал его произведением развитого гуманизма и
высокой морали. В таком виде сказание об Одиссее и было включено в троянский цикл,
где его ожидали еще дальнейшие изменения. Здесь оно сразу оказалось возвращением
Одиссея из-под Трои аналогичным возвращению других героев (Агамемнона, Менелая),
хотя и значительно превосходящим их по своей глубине чувства и моральной
настроенности. Это включение Одиссея в число троянских героев повлекло за собой и
внесение в троянскую мифологию различных подвигов Одиссея, вопреки его
первоначальному совершенно невоинственному характеру. Конечно, главное место в
«Илиаде», где прославляется Одиссей на войне, – это X песнь, может быть, специально
созданная для его прославления. Правда, он в «Илиаде» храбро сражается и даже получает
ранение, но все-таки (Ил., VIII, 92 сл.) Диомед пытается удержать его от бегства и укоряет
в трусости. Об его [251] товарищах по возвращению, Антифонте (Од., II, 18 сл.),
Эльпеноре (X, 552, XI, 51 сл.), Перимедесе (XI, 23, XII, 195) в «Илиаде» нет никакого
упоминания, а об его товарище Левке (Ил., IV, 491) ничего не знает «Одиссея». Это
верный признак того, что военные подвиги Одиссея внесены были в эпос лишь
впоследствии. Точно так же «Илиада» ничего не знает об его знаменитом луке, который
появляется в «Одиссее» только в связи с убийством женихов, хотя прекрасное владение им
Одиссея подготовлено (см. Од.. VIII, 215 сл.); история же этого лука, специально
рассказанная в «Одиссее» (XXI, 11 сл.), является некоторой мотивировкой для введения
его в поэму и потому свидетельствует о новизне этого мотива в эпосе. Наконец, только в
развитом ионийстве мог возникнуть мотив участия Одиссея во взятии Трои, а именно
мотив придуманного им деревянного коня (поскольку его участие в военных делах
вообще могло сводиться только на хитрость и политику). По-видимому, только в связи с
мотивом «коня» и мог ему придаваться совершенно неподходящий для него Ахиллов
эпитет «градорушитель» (ptoliporthos), потому что единственный город, который он
«разрушил», – была Троя. Только в отношении Трои он и получает этот эпитет, судя по
«Одиссее» (I, 2, и XXII, 230). Эпитет этот встречается не только в «Одиссее» (например,
VIII, 3, XIV, 447, XXII, 283 и XXIV, 119), но и в «Илиаде», где мы его находим (и это очень
показательно) в самых поздних частях поэмы (II, 278, X, 363). He чем иным, как
стремлением возвеличить Одиссея, продиктовано и включение в «Одиссею» всей
Телемахиды, причем сказания о путешествиях Телемаха тоже возникают только в конце
эпического периода. Если возвратиться к непосредственной характеристике Одиссея, то
необходимо сказать, что ее традиционный вид совершенно не соответствует остроте и
напряженности жизненной практики Одиссея. – Говорят, что он хитер. Но это не просто
хитрость. Это какое-то упоение хитростью, какая-то фантастика хитрости. То он
выбирается из пещеры под брюхом барана, схватившись за его шерсть, и тем обманывает
бдительность слепого Полифема. То он опаивает этого циклопа и людоеда и выкалывает у
него единственный глаз. То он проскакивает мимо сирен, где никто никогда не проезжал
живым и здоровым, то он пробирается в собственный дворец и путем методической
хитрости им овладевает. Он сам говорит о своей тонкой хитрости (Од., IX, 414); да и
Полифем догадался, что его погубила не сила, но хитрость Одиссея (408). Одиссей –