и как, наконец, Приам со своей свитой забирает зарезанных ягнят и торжественно
отбывает в Трою (245-313).
После этого Гектор и Одиссей тоже весьма неспешно отмеряют место для поединка,
бросают жребий в шлем и трясут этим шлемом, чтобы противники узнали, кому первому
следует выступать. А воины в это время с обеих сторон молились Зевсу, воздевая руки, о
победе того или другого противника и о водворении после этого мирной жизни. Первому
нападать вышло Парису. После этого Парис начинает облекаться в военные доспехи,
причем доспехи эти тут же весьма подробно описываются – поножи с серебряной
пряжкой, панцирь его брата Ликаона, среброгвоздый меч с медным клинком, щит, шлем с
конской гривой и копье. Снаряжается также и Менелай, хотя подробностей этого
снаряжения не указывается (314-339).
Вот они выходят и становятся посредине, между ахейцами и троянцами. Они вдруг
начинают яриться и потрясать копьями, глаза, их злобно сверкают, а присутствующих
охватывает ужас. Парис мечет копье в Менелая, но попадает в щит, так что наконечник
копья сгибается и щита не пробивает. После этого Менелай бросает копье в щит Париса,
которое пробивает щит и панцирь и даже рассекает его хитон. Однако Парис вовремя
увертывается и остается целым. После этого Менелай разит мечом по шлему Париса, но и
здесь он ничего не достигает, потому что меч этот разбивается у него вдребезги. Тут
Менелай начинает бранить Зевса за отсутствие от него помощи и хватает Париса за шлем,
чтобы утащить его на ахейскую сторону, затягивая у него на шее ремень. Однако, откуда
ни возьмись, является постоянная покровительница Париса Афродита, которая
развязывает упомянутый ремень, так что в руках Менелая остается пустой шлем, и он со
злостью бросает его к ахейцам, а те [264] поднимают его с земли. Менелай бросается
вновь на Париса, желая поразить его своим медным копьем.
Но тут случается чудо. Афродита напускает целое облако на место поединка, и под
прикрытием этого облака она очень легко уносит Париса в Трою (340-381). А Менелай
начинает бесплодно рыскать по полю, как разъяренный зверь, в поисках побежденного им
Париса. И когда ничего из этого не выходит, то Агамемнон объявляет Менелая
победителем, и ахейцы соглашаются требовать у троянцев выдачи Елены и выкупа за
похищенное некогда Парисом богатство Менелая (449-461).
Вот наилучший образец тех картин военного быта, которые мы находим у Гомера.
Все принципы эпического стиля воплощены здесь с наибольшей силой: и зависимость
человека от богов, т. е. примат общего над индивидуальным, и отсутствие изображения
душевных переживаний, и замена этих последних пластикой вещей, и подробнейшая
обстоятельность, рассказа, и монументальность поединка героев. Здесь дана и столь
частая у Гомера юмористика: победитель Менелай остается ни с чем, а побежденный
Парис переносится богиней в Трою, да и притом не только в Трою, но прямо в спальню к
Елене (что специально и весьма выразительно подчеркивается в стихах 382-448). К этому
надо прибавить и откровенное религиозное свободомыслие, которое проявляет Менелай
по адресу Зевса и которое возможно было только в период разложения общинно-родовых
отношений, накануне светской цивилизации.
Нет надобности говорить о других поединках, которые находим в «Илиаде». В
поединках Диомеда и Главка (VI, 119-236) или Аякса и Гектора (VII, 54-312) тоже много
торжественности, много наивности и много юмористики, потому что начинаются они из-
за больших целей, но кончаются опять-таки ничем. Точно так же и анализ больших боев у
Гомера свидетельствует об его неизменном эпическом стиле и эпическом мировоззрении.
б) Мирный быт. Быт этот знают обыкновенно больше всего другого из Гомера. Но
все же следует подчеркнуть, что и здесь эпический стиль Гомера вполне налицо и дает
себя чувствовать буквально в каждой строке. Несомненно, Гомер и здесь эпически
любуется насвою художественную действительность – в таких, например, сценах, как
встреча Ахилла и Приама (Ил., XXIV, 469-694), в знаменитом прощании Гектора с
Андромахой (VI, 390-502), в отношениях Одиссея с свинопасом Евмеем и ключницей
Евриклеей (Од., XIX, 467-475). Вспомним отношение его к старой собаке (XVII, 290-305),
стремление Одиссея на родину, например, у Калипсо (VII, 255-260).
С большим вниманием всегда отмечает Гомер и супружеские и вообще любовные
отношения – Зевса и Геры (Ил., XIV, 153-353), Афродиты и Ареса (Од., VIII, 266-369),
Париса и Елены (Ил., III, 428-448), Одиссея и Пенелопы (например, сцена в кладовой, Од.,
XXI, 42-58). [265]
Гомер очень любит подчеркивать супружеские отношения после примирения – Зевс
(Ил., I, 611) «почил, и при нем златотронная Гера». Когда Афродита перенесла Париса,
после его неудачного поединка с Менелаем, в спальню Елены (III, 448), «рядом друг с
другом они улеглись на кровати сверленой». Алкиной (Од., VII, 347) с наступлением ночи
«в покоях высокого дома улегся, где с госпожою супругой делил и постель он»; Одиссей и
Пенелопа, после долгой разлуки (XXIII, 296), «с радостью воспользовались своей старой
кроватью»; о Кирке Одиссей говорит (X, 347): «Я немедля взошел на прекрасное ложе
Цирцеи» (да, впрочем, это было придумано самим Гермесом, X, 297); даже Ахиллу среди
его боев и скорбей по умершем Патрокле не мешает его (Ил., XXIV, 676)
«румяноланитная» Брисеида. У нимфы Калипсо Одиссей прожил, хотя и против своей
воли, целых семь лет в ее глубокой и таинственной пещере; и даже когда он собирается
домой к верной супруге, о которой он плакал, он еще раз проводит ночь с своей
обворожительной хозяйкой-нимфой (Од., V, 225-227):
А солнце зашло, и сумрак спустился.
Оба в пещеру вошли, в уголок удалились укромный
И насладились любовью, всю ночь провели неразлучно.
Во всех этих сценах нет какого-либо более глубокого содержания. Тем не менее эта
физическая и любовная стихия дана тут как-то возвышенно, наивно-серьезно,
невозмутимо, иной раз чуть-чуть юмористически, иной раз игриво. Эпическое здесь
представлено у Гомера как предмет художественного любования. Общаться с женщиной,
думает Гомер, и усладительно и божественно, не только «правильно» /благо/ (agathon)
(Ил., XXIV, 130), но именно божественно. Парис, у которого «нежная шея» (III, 371),
«пышные волосы» (55) и «образ красивый» (44), так поучает слишком строгого Гектора
(64-66):
...не порочь мне прелестных даров золотой Афродиты;
Нет меж божественных славных даров не достойных почтенья.
Гомер и самые интимные человеческие отношения умудряется представить
красивыми, нисколько не углубляясь в их внутреннее содержание. Почивание Зевса и Геры
на Иде (Ил., XIV) – верх такой красоты, возведения элементарной жизненной стихии в
перл возвышенной и торжественной красоты. Вокруг ложа Зевса и Геры вырастают
чудные цветы, само оно прикрыто золотым облаком. Брачный союз делает красивее и тех,
кто вступает в этот брак. После встречи с Анхизом у Афродиты «ярко сияли ланиты той
красотою нетленной, какою славна Киферея» (Гимн. IV, 174). Да и сочетание Анхиза и
Афродиты происходит не иначе, как (166) «по божеской мысли и воле». Тут самое важное
то, что любовь у Гомера нисколько не романтическая и даже вообще не психологическая
(наилучший пример – это связь между Одиссеем и Пенелопой, раскрытая со стороны
экономической, хозяйственной, патриотической. – какой угодно, но только не
романтической и даже вообще не психологической). И все-таки этот простой факт любви и
связи дается возвышенно, наивно-мудро, убедительно, т. е., говоря кратко, эпически.