Бен отпустил педаль газа.
— Весной она сама так и рвется вперед, — объяснил он.
— Ну, так не давайте ей воли, хорошо? — сказал доктор.
— Слушаю, сэр, — ответил Бен и добавил уже тише, обращаясь к тринадцатилетнему мальчику, который сидел рядом с ним — к Элу Римензелу, сыну доктора. — Весной ведь не только люди и звери радуются. Машины, они тоже шалеют.
— Угу, — сказал Эли.
— Все радуются, — объявил Бен. — Сам ведь тоже радуешься, верно?
— Радуюсь, конечно, — уныло сказал Эли.
— А как же иначе? Ведь в такую замечательную школу едешь, — сказал Бен.
Этой замечательной школой была Уайтхиллская школа для мальчиков, частное учебное заведение в Норт-Марстоне в штате Массачусетс. Туда и направлялся «роллс-ройс». Эли предстояло зачисление в списки учеников, приступающих к занятиям с осени, а его отец, выпускник 1939 года, должен был присутствовать на заседании попечительского совета школы.
— Что-то мальчик не очень радуется, доктор, — сказал Бен. Он говорил не всерьез. Так, весенняя болтовня.
— В чем дело, Эли? — рассеянно спросил доктор. Его внимание было поглощено чертежами тридцатикомнатной пристройки к дортуару Памяти Эли Римензела, названного так в честь его прапрадеда. Доктор Римензел разложил чертежи на откидном ореховом пюпитре, который был вделан в спинку переднего сиденья. Это был плотно сложенный величественный человек, врач, целитель во имя облегчения страданий, ибо он родился более богатым, чем персидский шах.
— Тебя что-нибудь тревожит? — спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.
— Ничего, — сказал Эли.
Сильвия, очаровательная мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.
— На твоем месте, — сказала она Эли, — я была бы просто вне себя от восторга. Ведь сейчас начнутся четыре лучших года твоей жизни.
— Угу, — ответил Эли.
Он не обернулся к ней, предоставляя ей беседовать с его затылком, с жесткой щеточкой каштановых волос над твердым белым воротничком.
— Интересно, сколько Римензелов училось в Уайтхилле? — сказала Сильвия.
— Ну, это все равно что спросить, сколько покойников на кладбище, — заметил доктор и сам ответил на эту старинную шутку, а заодно и на вопрос Сильвии: — Все до единого.
— Если бы пронумеровать всех Римензелов, учившихся в Уайтхилле, то какой номер был бы у Эли? Вот что я хотела бы знать, — объяснила Сильвия.
Этот вопрос вызвал у доктора Римензела легкое раздражение. Он отдавал дурным тоном.
— Это как-то не принято считать, — сказал он.
— Ну хоть примерно, — попросила жена.
— Даже для примерной оценки, — сказал он, — пришлось бы поднять все архивы вплоть до последних десятилетий восемнадцатого века. И прежде надо решить, считать ли как Римензелов также и Шоффилдов, и Хейли, и Маклелланов.
— Так подсчитай, пожалуйста, — сказала Сильвия. — Только тех, кто носил фамилию Римензел.
— Что же… — доктор пожал плечами, чертежи зашуршали. — Человек тридцать, наверное.
— Значит, номер Эли — тридцать первый, — обрадовалась Сильвия. — Ты номер тридцать один, милый, — сообщила она каштановому затылку.
Доктор Римензел снова зашуршал чертежами.
— Я не хочу, чтобы он говорил там всякие глупости вроде того, что он номер тридцать первый, — объявил он.
— Ну, Эли ничего подобного делать не будет, — сказала Сильвия.
У этой энергичной честолюбивой женщины не было своего состояния, и, хотя замуж за доктора она вышла шестнадцать лет назад, ее все еще живо интересовали и восхищали обычаи старых богатых семей.
— Я просто из любопытства, а вовсе не для того, чтобы Эли потом говорил, какой он номер, обязательно побываю в архиве и узнаю, какой он все-таки номер, — сообщила Сильвия. — Вот чем я займусь, пока ты будешь заседать, а Эли — проходить все эти приемные формальности.
— Вот и отлично, — сказал доктор. — Сделай это непременно.
— И сделаю. По-моему, такие вещи очень интересны, хотя ты этого не считаешь.
Она ждала ответной реплики, но не дождалась. Сильвии очень нравились стычки с мужем по поводу отсутствия сдержанности у нее и избытка сдержанности у него, и она с большим удовольствием заявляла под конец: «Ну, наверное, в душе я простая провинциальная девочка и останусь такой навсегда, так что тебе придется к этому привыкнуть».
Но доктор Римензел не хотел играть в эту игру. Чертежи пристройки интересовали его гораздо больше.
— А в новых спальнях будут камины? — спросила Сильвия, вспомнив, что в самом старом крыле здания сохранились великолепные камины.
— Это удвоило бы стоимость постройки, — сказал доктор.
— Я хочу, чтобы Эли, если возможно, получил спальню с камином.
— В таких комнатах живут старшеклассники.
— Я думала, можно найти какой-нибудь ход…
— Какой именно «ход» ты имеешь в виду? — осведомился ее муж. — Ты считаешь, что я должен потребовать, чтобы Эли предоставили комнату с камином?
— Ну, не потребовать… — сказала Сильвия.
— А настоятельно попросить?
— Может быть, в душе я простая провинциальная девочка, — сказала Сильвия, — но вот я листаю этот проспект и вижу все эти здания, названые в честь Римензелов, а потом заглядываю на последнюю страницу и вижу, сколько сотен тысяч долларов Римензелы жертвовали на стипендии, и невольно начинаю думать, что люди, носящие фамилию Римензел, имеют право на малюсенькие привилегии.
— Я хотел бы предупредить тебя самым решительным образом, — сказал доктор Римензел, — что ни о каких привилегиях, ни о каких поблажках для Эли ты просить не будешь. Ни о каких.
— Но я и не собиралась, — сказала Сильвия. — Почему ты всегда ждешь, что я обязательно поставлю тебя в неловкое положение?
— Ничего подобного, — сказал он.
— Но ведь я могу думать то, что думаю?
— Если это тебе так необходимо…
Да, необходимо, — нераскаянно ответила она и с интересом наклонилась над чертежами. — По-твоему, эти комнаты им понравятся?
— Кому «им»?
— Африканцам, — сказала она, имея в виду тридцать мальчиков из разных стран Африки, которых по просьбе государственного департамента только что приняли в Уайтхилл. В связи с этим и расширялся спальный корпус.
— Эти комнаты вовсе не предназначены именно для них, — сказал доктор Римензел. — Они не будут жить отдельно.
— О! — Сильвия задумалась, а потом добавила: — А может так случиться, что Эли будет делить комнату с кем-нибудь из них?
— Вновь поступающие тянут жребий, кому с кем жить, — сказал он. — Все это есть в проспекте.
— Эли! — окликнула Сильвия.
— А? — сказал Эли.
— Как тебе, понравится жить в одной комнате с африканцем?
Эли вяло пожал плечами.
— Ничего? — переспросила Сильвия.
Эли снова пожал плечами.
— Наверное, ничего, — сказала Сильвия.
— Тем лучше для него, — сказал доктор.
«Роллс-ройс» поравнялся со стареньким «шевроле», у которого задняя дверца была для верности прихвачена бельевой веревкой. Доктор Римензел скользнул взглядом по человеку, сидевшему за рулем этого рыдвана, и вдруг с радостным восклицанием приказал Бену Баркли ехать рядом с «шевроле». Потом он перегнулся через Сильвию, опустил стекло и крикнул:
— Том! Том!
Древний «шевроле» вел уайтхиллский одноклассник доктора. На нем был уайтхиллский галстук, и он весело помахал им доктору в знак приветствия. А потом показал на сидевшего рядом с ним симпатичного мальчишку и с помощью гордых улыбок и кивков дал понять, что это его сын, которого он везет в Уайтхилл.
Доктор Римензел указал на трепаный затылок Эли и с помощью сияющей улыбки объяснил, что он едет туда же с той же целью. Перекрикивая вой ветра, они договорились пообедать вместе в «Остролисте», гостинице, чье назначение состояло главным образом в том, чтобы обслуживать посетителей Уайтхилла.
— Ну хорошо, — сказал доктор Римензел, обращаясь к Бену Баркли. — Поезжайте.