Приближаясь к дому, он поехал совсем медленно и, глубоко потянув в себя воздух, остановил машину прямо перед дорожкой, ведущей к веранде, и выпустил руль. И запрокинул голову назад, словно у него была перебита шея.
Мама Бринды тоже вздохнула, и голова ее не только запрокинулась назад, на подушку сиденья, но и перекатилась немножко набок. Они напоминали двух людей с перебитыми шеями, и Бринда просто сидела и с неразумным терпением собаки ждала, когда они оживут снова.
Потом наконец м-р Джимми опять вздохнул, долго втягивая воздух, вышел, пошатываясь, из машины и обогнул ее, чтобы, словно для двух белых леди, открыть им дверцу.
Он не только помог маме Бринды выйти из машины, но и, крепко держа ее, повел по дорожке к дому. Она, наверное, упала бы без него, Но Бринда чувствовала, что тут не просто физическая помощь одного человека другому. И когда они поднялись по ступенькам, м-р Джимми опять не ушел от них. Он вновь потянул в себя воздух, громко, как и два раза до этого. Последовала долгая, исполненная сомнений и колебаний пауза, которая показалась Бринде неловкой и тревожной, но ни мама, ни м-р Джимми никакой неловкости не испытывали. Словно для них это было привычным делом, и они все время знали, что так и будет. Они стояли на верхних ступеньках лестницы, которая вела на веранду, и было непонятно, собираются они расстаться или еще побыть вместе.
Они напоминали людей, которые сначала поссорились, а теперь помирились, но не потому, что пришли к согласию, а потому, что оба поняли какую-то грустную неизбежную истину, и это сблизило их, даже если они и расстроены оттого, что примирение невозможно.
— М-р Джимми, — сказала мама Бринды, — присядьте. Посидите с нами немножко.
И он послушал ее. На веранде стояло два стула-качалки. Бринда села на ступеньки. М-р Джимми качался, а мама Бринды сидела спокойно.
Немного погодя мама Бринды сказала:
— М-р Джимми, что вы собираетесь теперь делать?
— Я не строю никаких планов, просто живу да живу…
— И как долго вы собираетесь так жить?
— А сколько удастся. Пока что-нибудь не вынудит меня остановиться, я полагаю.
Как будто внутренне взвешивая, сколько времени может на это понадобиться, мама Бринды кивнула и погрузилась в молчание. Молчание длилось так долго, что она могла бы найти решение этой задачи, потом она встала.
Я умираю, — сказала она с таким спокойствием, словно сообщала о том, что сейчас войдет в темный дом. М-р Джимми встал, будто это поднялась белая леди, и сетку, которой была затянута дверь, перед ней подержал пока она отпирала замок.
Бринда двинулась было за ней, но мама преградила ей путь.
— А ты ступай к Креннингам, ступай сегодня назад и прибери там весь беспорядок в доме, и вы двое оставайтесь там вместе и смотрите друг за другом. И ты, Бринда, не допускай, чтобы белые парни привязывались к тебе, а как услышишь, что они идут, ступай вниз, в подвал, запрись на ключ и оставайся там до света, если только тебя не позовет м-р Джимми, а если позовет, тогда иди к нему и узнай, что ему нужно.
Потом она обернулась к м-ру Джимми и сказала:
— Я думала, что у белых, таких, как вы, есть хоть какой-то шанс в этом мире!
Потом она закрыла и заперла дверь. Бринда поверить не могла, что мама оставила ее на улице, но это было так. Бринда так и осталась бы там, бессмысленно поджидая у запертой двери, но м-р Джимми нежно взял ее за руку и повел к машине. Он открыл для нее заднюю дверцу, словно она была белой леди. Она села в машину, и, возвращаясь домой, м-р Джимми все время безмятежно ехал на красный свет, будто дальтоник. Он ехал домой быстро, прямой дорогой, и, когда они подъехали к дому Креннингов, Бринда заметила внизу, в нижнем холле, мягкий свет, и, казалось, свет этот говорил то, чего никто, измочалив так много слов, так и не смог выразить за весь день: у бога, как и у всех людей, две руки: одна — чтоб карать, другая — чтоб утешать и лелеять.
Джесс Стюарт
СОВСЕМ НЕ ГЕРОЙ
Когда я издали увидел яркие огни Лэндсбурга, я остановился, чтобы отдышаться и немного подумать. За мной лежали темные бесплодные холмы, на которых погиб мой урожай. А в хижине за этими холмами я оставил Молли с нашими тремя малышами.
— Хэстер, нам нужно достать хлеба… Мы дня не выдержим.
Таковы были ее последние слова в этот вечер. А когда я собрался идти в Лэндсбург, она не понимала, зачем мне это, и я не смог сказать ей, что я задумал.
Дело в том, что природа вооружилась против меня.
Нельзя сказать, чтобы я не хотел работать. Я хотел. Но засуха убила мой урожай, потому что я не мог сделать так, чтобы пошел дождь. Я просто ничего не мог сделать. Мог только смотреть, как мой сад, моя кукуруза, картошка и табак вянут под жарким июньским и июльским солнцем. Все, над чем я работал, пропало!
Природа была против меня и в другом отношении; и тут я тоже ничем не мог помочь. Я вырос высоким, как палка для бобовых побегов, и тонким, как молодой тополь. В августе я попытался наняться на поденную работу, когда железнодорожная компания нуждалась в людях. Десятник только раз глянул на меня и сказал: «Слишком уж ты тонок для такого роста. Сломаешься пополам, поднимая шпалу или рельс».
Потом я попробовал пойти на металлозавод в Окленде, где тоже требовались рабочие. Меня осмотрели и поставили на весы.
— Пониженный вес, — сказал доктор. — Мы не можем использовать вас.
И так было всюду, где я пытался получить работу.
А вот сейчас я должен был еще подумать о Молли и трех малышах, прежде чем решиться привести в исполнение то, что я задумал.
Джек Херси рассказал мне об одном предприятии в Лэндсбурге. Там требовался мужчина, и очень трудно было его подыскать. Хотя это предприятие было для людей большой забавой, но, как сказал Джэк, лэндсбургские власти пригрозили закрыть его после того, как некий Хоук Уивер попал в больницу.
Внизу, под горой, я видел яркие огни вдоль улиц и одно особенно ярко освещенное место в городе. Это было то самое место, куда я направлялся, то есть ярмарочная площадь. До меня доносились веселые возгласы людей, расходившихся с этой площади, и музыка, игравшая возле карусели.
— Сюда! Сюда! — кричал какой-то человек. — Три мячика всего за маленькую монетку в десять центов. Сбейте ими трех котят и получите двадцать пять центов.
Это было не то, что собирался делать я. Мне предстояла гораздо более трудная задача, чем бросание мячиков в котят. За нее боялись браться самые храбрые ребята. Я же вовсе не храбрец. Мне просто нужны были деньги, хоть немного денег. Я должен был достать их!
И когда я думал о том, что мне предстоит, сердце мое готово было выскочить из груди.
«Все равно надо попытать счастья, — думал я, — надо попробовать… только бы мне позволили это, когда увидят, что я такой высокий и притом такой невесомый».
Я зашагал к самому ярко освещенному месту в Лэндсбурге. Мои длинные, как палки, ноги быстро преодолели нужное расстояние, и за несколько минут я достиг той светлой площади, которую видел с гребня горы.
Всю ярмарочную площадь заполняли жители округа Гринвуд и горожане Лэндсбурга. Люди толпились, почти налезая друг на друга. Стояли в очереди, чтобы купить мячики для бросания в котят или кольца для накидывания на столбы, к которым были привязаны ножи, будильники, платки и кастрюли. Ждали очереди, чтоб покататься на карусели или на веселом колесе. Стояли, сжавшись как сардины в коробке, перед навесом, под которым танцевали две женщины, а мужчина бил в барабан. Когда барабанщик и танцовщицы удалились внутрь балагана, ведущий программу объявил, что там состоится самое замечательное в мире представление, и люди устремились вперед, толкаясь и спеша получить билеты, пока балаган еще не переполнился. Деньги текли в кассу, как вода, и все были счастливы. Как мне хотелось получить хоть крошечную долю тех денег, что на моих глазах вынимались из толстых бумажников. Но мое время еще не пришло… Пока еще нет, потому что на помост перед балаганом вылез местный парень Лефт Симмонс, одетый в спортивные трусы, чтобы вступить в бой с боксером Слаггером Стивенсоном.