Но продолжительное ожидание переходит в утомление, в равнодушие. Вот враг, с которым приходится бороться: равнодушие! А бороться нельзя и нечем! Против него нет ни морального, ни материального оружия! Он не спорит, не противится, не возражает, молчит и только спускается все ниже и ниже нуля, как ртуть в термометре.
От этого равнодушия, на наших глазах, пало тысячелетнее папство!»
Тяжело переживая общественную драму, романист анализирует попытки общества сопротивляться этому «равнодушию», по сути, безбожию. Гончаров, в чем-то предваряя пафос статей критика и философа В. В. Розанова, точно констатирует, что современная русская литература оказалась неспособной противостоять указанному равнодушию. Причем главную беду он видит в том, что ведется подобная борьба слишком официальными, казенными методами: «Но теперь с этим «равнодушием», о котором я говорю — не сладят ни тенденциозные консервативные журналы, ни тенденциозные заказные романы и статьи — все вопросы века решатся не теми или другими нашими хотениями — а вместе наукой и опытом, то есть самой жизнью и самим веком, может быть, не настоящим! Смотрю я на эти ребяческие усилия некоторых писателей — которые хотят поддержать — кто высший класс, кто семейный союз, кто религиозное чувство, пишут на эти темы повести и романы. Я удивляюсь не тому, что они предпринимают походы против современного химического разложения жизни (играют же ребятишки в солдаты и в войну), а тому, что консерваторы верят в возможность их успеха!» В сущности, многое написанное в «Необыкновенной истории» в подобном «антиофициальном» духе обращено к самой вершине власти. Здесь содержится узловой момент тех претензий, которые выдвигает Гончаров уже не к Тургеневу, «укравшему» у него лучшие страницы «Обрыва», а к… самой власти: «Вот, кажется, охранительная партия сетует и на меня, зачем я не берусь за этот же гуж, не ратую прямо и непосредственно против радикализма!
Но я сделал свое дело — как автор и художник, дав портрет Волохова — и дав в Бабушке образ консервативной Руси — чего же еще?
Против радикализма ратовать больше нельзя: он, как грех — осужден, он недолговечен!
А спорить против «равнодушия» к тем или другим вопросам, мыслям, чувствам, направлению — не умею, и сил нет! У меня было перо — не публициста, а романиста, которое сами же вы, охранители, вырвали из моих рук — и отдали другому!
А что этот другой сделал для «охраны»? И въявь, и втайне скалил зубы над Россией, над вами, примазывался и к новейшему поколению (но напрасно, оно лучше угадало его), пробовал петь и народный гимн с каким-то «Луниным и Бабуриным» и в тот же момент стучался в противоположную дверь с статейкой «Наши послали», а наконец сделался французским литератором и во Францию перенес и роздал по частям заслугу русской литературы!