Он заговорил, обратившись ко мне на языке норманнов, и слова его бьши мне понятны, ведь я провел немало горьких лет среди морских разбойников, угодив к ним в рабство.
— Победа досталась христианам, — со вздохом проговорил он, и хотя голос его звучал негромко, я, как ни странно, содрогнулся от страха: мне почудился за ним плеск мерзлых волн, бьющихся о берега северных земель, и шорох ледяных ветров, бушующих среди сосен. — Тени сгустились над Асгардом, близится Рагнарек. Я не мог вести бой повсюду одновременно, а теперь мне грозит смерть от страшной раны, нанесенной копьем с изображением креста, выгравированным на наконечнике, — иное оружие не смогло бы причинить мне вреда.
Я догадался, что военачальник, чей взор уже затуманился, увидев мою рыжую бороду и норманнские боевые доспехи, принял меня за своего соплеменника. Но черные щупальца ужаса, проникшего в мою душу, продолжали шевелиться, повергая меня в смятение.
— Но Иисус Христос еще не восторжествовал окончательно, — пробормотал он как в бреду. — Помоги мне приподняться и выслушай меня.
Сам не понимая почему, я выполнил его просьбу. Прикоснувшись к нему, я содрогнулся, по коже у меня побежали мурашки: плоть его походила на слоновую кость, она казалась неестественно твердой, гладкой и нестерпимо холодной, что несвойственно даже тем, кто находится при последнем издыхании.
— Я умираю точно так же, как умирают люди, — пробормотал он. — Я допустил ошибку, приняв человеческое обличье в стремлении помочь тем, кто благоговеет предо мной. Боги бессмертны, но плоть подвержена разрушению, даже если она служит вместилищем божественного духа. Постарайся побыстрее раздобыть где-нибудь веточку волшебного дерева — хотя бы падуба — и положи ее мне на грудь. Даже если она окажется размером хоть с кончик кинжала, я смогу стряхнуть с себя обличье, которое принимаю, когда веду бой с людьми, пуская в ход их собственное оружие, и освободиться от сковывающего меня тела, а затем вновь взмыть в небеса, где клубятся грозовые облака. И тогда страшные беды обрушатся на тех, кто не пожелал склониться предо мной. Поспеши, я буду ждать твоего возвращения.
Голова его с похожей на львиную гриву шевелюрой вновь опустилась на землю. Хотя меня била дрожь, я просунул руку под латы и почувствовал, что сердце его перестало биться. Его постигла кончина, что рано или поздно происходит с каждым из людей, но я знал, что за бренной оболочкой по-прежнему скрывается дремлющий дух демона, порожденного тьмой и холодом.
О да, я узнал его. То был Один, Одноглазый, Седобородый Гримнир, северное божество, превратившееся в воина, чтобы принять участие в битве, сражаясь вместе со своими сторонниками. Но стоило ему принять обличье простого смертного, и он попал в круг ограничений, распространяющихся на людей, как бывало с богами, которые прежде нередко спускались на землю и странствовали по ней, скрываясь под человеческой личиной. Одина, принявшего вид человека, можно было ранить с помощью особого оружия и даже убить, но одно прикосновение веточки чудодейственного падуба позволило бы этому страшному существу возродиться. В этом и заключалась суть задачи, которую он возложил на меня, не разглядев во мне противника; пока он пребывал в образе человека, восприятие его ограничивалось теми же рамками, что и способности каждого из людей, а с приближением смерти оно вдобавок притупилось.
Волосы у меня встали дыбом, по коже побежали мурашки. Я сорвал с себя норманнские доспехи, борясь с охватившей меня жуткой паникой; мне хотелось кинуться бегом куда глаза глядят и мчаться по равнине, громко вопя от ужаса. Меня тошнило от страха, но все же я насобирал камней и соорудил из них некое подобие ложа, а затем, содрогаясь от отвращения, перенес и опустил на него тело божества, которому поклонялись норманны. Солнце зашло, в тихом небе засияли звезды, а я по-прежнему лихорадочно трудился, возводя над мертвым телом пирамиду из валунов. На мыс забрели некоторые из моих соплеменников, и я поведал им о том, что за существо я пытаюсь похоронить здесь — хотелось бы верить, что навеки, — и они, борясь со страхом, принялись помогать мне. Никогда ветвь падуба не должна коснуться груди Одина. Пусть этот северный демон, о котором позабудут те, кто прежде жил в мучениях под железной его пятой, покоится здесь, под нагромождением из валунов, до тех пор, пока трубы не возвестят о наступлении Судного Дня. Впрочем, памяти о нем в какой-то мере суждено было сохраниться, ведь пока мы трудились, один из моих сотоварищей сказал: