Были одноклассники, полными презрения взглядами провожавшие совсем еще юного палача. Звали его, кстати, Костя. Отец, избивавший за трату отложенных на водку денег. И мать, с одобрением кивавшая в такт ударам.
Частенько я чувствовал холодную могильную сырость и слышал, как возле уха перебирают лапками тысячи пауков и скорпионов. С криками хватался за ногу, которая, казалось, истекала кровью и страшно болела.
А потом приходили они. Экс-начальница и Костя. Ничего не делали – просто сидели в темноте, вперившись светящимися ненавистью глазами. Они чего-то ждали. Отчаявшись, не понимая, когда от меня отвяжутся, я срывался на крик в попытках узнать, что им нужно. Но ответа не было.
Иногда они посылали видения, вернее – воспоминания. Глазами молодой, истерзанной чувством вины и стыда девушки я наблюдал, как закрывается крышка погреба, из которого доносился запах разложения.
Затем начались недели скитаний по лесам, голод и жажда, унизительные мольбы о помощи во встречавшихся на пути деревнях. И сила суккуба, которую она сумела осознать не сразу… Сколько страха, смущения и радости ощущалось, когда она впервые очаровала мужчину, буквально впитав его страдания. Приятные, согревающие израненную душу волны омывали в эти моменты всё ее естество. И отрадным было чувство, что она стала чуточку сильнее. С тех пор в ее жизни появился смысл – и цель, которая стоила всего.
Костя же никогда не считал себя жертвой. Лишь горящая пламенем ненависть, выпестованная его родителями, согревала изнутри. Каждый раз, когда отец его избивал, парнишка делал зарубку на спинке кровати, и каждый раз перед сном заново вспоминал очередной синяк и ушиб.
В день, когда вся спинка кровати, от края до края, покрылась зарубками, он пришел в спальню родителей. Они были мертвецки пьяны, и оттого даже тринадцатилетний юноша без особых проблем задушил подушкой сначала громко храпевшего отца, а затем, часто дыша от удовольствия и ощущения собственного могущества, покончил и с матерью. Сожаление и раскаяние пришли потом, когда было уже поздно: в его душе навсегда поселились ненависть и гнев сетха, подчинявшие разум, пьянившие вседозволенностью.
Я знал, что не делал ничего из виденного, но не мог избавиться от ощущения внезапной причастности ко всей этой грязи, что ушатом вылилась на голову. Словно липкая, пахнущая гнилью слизь обволокла меня и не позволяла вздохнуть.
Со временем, по прошествии часов или даже дней, ко мне в подсознание закралась простая мысль: стоит признать свою вину перед ними, лишь на секунду покаянно склонить голову – и мучения прекратятся. Это было так просто и притягательно, а соблазн столь велик, что я не раз оказывался на грани – в такие моменты из лихорадочного бреда меня кто-то выдергивал.
Быть может, то были лишь галлюцинации, но мне мерещился безумец в черных круглых очках: он сидел рядом, приложив руку к моей груди. На губах его краснела кровь, а рот шевелился, что-то невнятно проговаривая. Иногда он, устало разминая спину, кричал что-то про «слабовольных рохлей, получивших незаслуженную силу». Послышалось, наверное.
Но более остального на плаву меня держало другое. Иногда, в перерывах между агониями, до слуха доносилась нежная фортепианная музыка. Не в силах различить мелодию, я улавливал лишь отдельные сочетания звуков, которые никак не хотели сложиться в единую композицию, но придавали силы и надежду, как капли зачинающегося посреди пустыни дождя. Мелодия вела меня, словно появившаяся из ниоткуда тропинка в дремучем лесу. Дарила одновременно тепло и прохладу. И за всем этим двадцать пятым кадром виднелась стройная девушка с изумрудными глазами, чьи пальцы порхали над клавишами фортепиано. Иногда я пробовал протянуть руку, желая дотронуться до нее, убедиться, что она действительно рядом. В ответ она раздраженно цыкала, отмахивалась и говорила что-то про «больных извращенцев, пользующихся моментом». Показалось, наверное.
А под конец мне снова явился исполинский глаз, наблюдающий за мной сквозь тьму. Я видел, как сужается и расширяется черный, сотканный из мрака зрачок, как ветвисто расползаются сосуды по сероватому белку, и чувствовал высасывающий волю холод. Но в этот раз меня не покидало стойкое ощущение зыбкости видения, словно оно было лишь тенью самого себя. Зажмурившись и медленно дыша, стараясь успокоить вырывавшееся из груди сердце, я монотонно повторял себе, что всё виденное – лишь жуткий кошмар и наваждение. К огромному удивлению, это сработало, и глаз, моргнув на прощанье, лопнул мыльным пузырем.
Но всё когда-то заканчивается – настало время и мне прийти в себя. Открыв глаза, увидел габаритного мужика с рыжей бородой, сидевшего на табуретке напротив. В одной руке он держал огромный сэндвич из хрустящего багета, ветчины и сыра, уминая его с поразительной скоростью. В другой руке я увидел потрепанную книжонку, на обложке которой красовалась надпись: «Портрет Дориана Грея». Каждый раз перед тем, как перевернуть страницу, он облизывал указательный палец, отчего на моем измученном теле вставали дыбом все волоски: никогда не переносил такую вот привычку. Откашлявшись, я натянул на себя смятое одеяло.