Совсем замедлив шаг перед бараком, Николай думал: «Хорошо, если ее не будет дома. Я должен привыкнуть ко всему этому… к своему счастью. Я могу прийти и в другой раз, я подожду, я привыкну, нельзя же так сразу…»
Надя была дома. И это тоже, оказывается, было счастье.
Надя не ожидала — густо покраснела, отступила на шаг, пригласила:
— Проходи.
Он прошел, снял шапку, остановился.
— Раздевайся, — тихо сказала она и взяла у него из рук шапку. — У нас тепло.
Николай боялся, что Надя начнет расспрашивать, почему он так долго не приходил, не обиделся ли тогда в парке. А Надя боялась, что он начнет спрашивать про больницу. Оба как-то странно, боязливо и застенчиво смотрели друг на друга. Оба решили не говорить о том, что было. Так легче.
— Что это у тебя? — спросила Надя, показывая на сверток.
— Коньки! Пойдем на каток? Хочешь? Я потому и зашел…
— Пойду, — поспешно согласилась Надя. — Я давно не была на катке…
Она сказала это и чуть покраснела.
Николай тоже смутился, начал разворачивать сверток, нетерпеливо разорвал бумагу. Коньки со звоном вывалились на пол. Надя принялась примеривать их. Привинтила один конек, хотела приняться за другой, но вдруг насупилась и, встревоженная, забыв снять конек, смешно, прихрамывая и стуча, шагнула к Николаю.
— Мы будем одни? — спросила она со всей прямотой и доверчивостью.
— Одни, — растерянно ответил он.
Надя поняла, что совершила ошибку, что спрашивать об этом не следовало, и вынуждена была сказать:
— А то прошлый раз так и не погуляли вместе…
— Плетнева не будет, — уныло сказал Николай.
Чувство радости исчезло. Неужели Плетнев что-то значил во всей этой странной истории? Николай опустил голову, отвернулся, отошел к окну. Она взглянула на него с тревогой и в то же время ласково и, стуча забытым на ноге коньком, подошла, тронула за локоть:
— Прости меня… ты такой хороший…
Слова ее были правдивы, чувство искренним… Николай никогда бы не поступил так, как поступил Плетнев, — она была в этом уверена. Плетнев был противен ей теперь, она сожалела о том, что между ними произошло… Да, Николай человек хороший, но, видимо, этого мало, чтобы полюбить.
— Прости меня, — повторила она ласково. — Я стала такая подозрительная…
И снова, неизвестно от чего, от обиды ли, от нахлынувшей ли жалости к самому себе, губы Николая дрогнули. Но в то же мгновение он чуть не до боли прикусил их. Почему он такой? Разве он не мужчина? Неожиданно взял руку Нади, сильно, до боли, стиснул в своей. Надя вскрикнула, потом засмеялась.
— Я с тобой не пойду, — сказала она, опуская глаза.
— Не пойдешь? — Николай посмотрел на нее и зло и в то же время весело. — Пойдешь!
Она подняла на него глаза, скорбные, затуманенные слезами.
Он удивился самому себе, удивился ее взгляду, махнул рукой и выбежал. Надя распахнула дверь, позвала с порога:
— Вернись!
Николай вернулся, хмуро, не поднимая головы, пробормотал:
— Извини…
— Посидим дома, — снимая конек, сказала Надя. — Сегодня девчат долго не будет. Ушли на вечер. — Взяла с печки алюминиевый чайник, спросила: — Чай пить будем?
Николай поставил чайник обратно, глухо проговорил:
— Надя слышишь… Я не могу так… Со мною что-то делается. Я не знаю что.
И он снова до боли стиснул ее руку.
Надя напряженно улыбнулась, спросила, не глядя в лицо:
— О чем ты?
— Надя, — едва выговорил Николай. — Скажи, это правда?
— Правда…
Он выпустил ее руку, пошел. Надя не остановила его, теперь он может уходить, может поступить, как найдет нужным. Она сказала ему, она должна была сказать. Ей стало легко и все безразлично.
Николай ушел.
Ушел, но его тянуло к Наде, он хотел видеть ее, говорить с ней, просить у нее прощения, требовать ответа, кричать на нее, приказывать ей, до боли стискивать руку, отталкивать, умолять не сердиться, сделать так, чтобы он был счастлив. Она могла это сделать, могла успокоить его, только она.
Он подстерег ее, когда она возвращалась с курсов, начал бормотать извинения.
— Не надо, не надо, — смущенно проговорила она.
Он замолчал, осторожно взял ее под руку и, когда Надя повернула к нему растерянно-улыбчивое лицо, неожиданно поцеловал в щеку. Нет, даже не поцеловал, не успел, губы едва коснулись щеки. Он растерялся, не знал, что сказать, и, обозленный на самого себя, на свою неловкость, молчал до самого крыльца.