— Бери больше, Федотычу дрова ни к чему.
— А ведь зима! Как же?
— Федотыча собаки греют. Спит он вместе с ними. Любит их.
Дарья подула на иззябшие руки, пособила Алеше вскинуть на плечо заиндевелый мешок и проводила до тропы.
— Федотыч наш чудно́й… Ты как-нибудь зайди к нему да спроси: что, мол, дедушка, пишешь? Он вроде заводского писаря…
По пути Алеша затерял рукавицу и едва дотащил мешок. Болтая посиневшими руками в ведерке с ледяной водой, стал рассказывать мамке, что с ним приключилось. А мамка, вместо того, чтобы обрадоваться, опечалилась.
— Жалеют…
Алеша не понял. Отогрев руки, он растопил печь, ополоснул чугунок и принялся чистить картошку.
Дня через три после работы зашел он в барак, потоптался у крайней двери, постучал. Мгновенно раздался собачий лай, потом добродушный поучающий старческий голос:
— На гостя не лают. Забыли?
Дверь открылась. На пороге стоял Федотыч — в дубленой меховой поддевке, в подшитых кожей валенках.
— Проходи. Не бойся, не тронут. Вором был, а гостем стал… так-то!
Алеша осторожно вошел в каморку. Собаки окружили его. Одна терлась об ногу, другая подталкивала мордой, третья, забегая вперед, сердито оглядывала и отступала нехотя. Алеша примостился на самом краешке лавки. Старик уселся на скрипучую деревянную кровать, застланную дерюгой. Собаки подбежали к нему, заскулили, завиляли хвостами, но он ударил рукой по колену, и они притихли.
В каморке, кроме лавки и кровати, был еще столик, сколоченный неумелой рукой. На нем лежала, свешиваясь почти до полу, полоса серой грубоватой бумаги, наполовину исписанная крупными косыми буквами. В большой стеклянной чернильнице торчала ручка. Повсюду валялись комья собачьей шерсти, воздух стоял тяжелый, хотя верхнее стекло в окне было выбито и дыра заткнута тряпкой, поросшей изморозью.
— Весело дровишки горят? — спросил Федотыч, пощипывая тощую бороденку.
— Ага! Сосновые…
Черная, должно быть балованная, собачонка прыгнула на кровать. Старик незлобиво прогнал ее.
— У вас теплее, а у нас милее, — сказал он и неожиданно проговорил: — Людям не гожусь — дома належусь! — Видя, что Алеша ничего не понял и слушает с удивлением эти складные речи, Федотыч добавил: — Не суди зимой сватью по летнему платью.
Улыбнувшись, он стал расспрашивать Алешу, как ему работается, похвалил за желание понять железо, порадовался успехам. А когда Алеша пожаловался, что настоящему делу он пока не обучается, а делает все, что заставят, Федотыч наставительно произнес:
— Не видное ремесло, а славу принесло. Про тебя в заводе хорошо говорят.
Алеше стало отчего-то неловко, он осторожно погладил собаку, спросил:
— А вы с ними на охоту не ходите? Господского охотника знаете?
Старик нахмурился.
— У твоего охотника дым густой, да ягдташ пустой!
Набравшись храбрости, Алеша спросил:
— А что вы пишете, дедушка?
— Мало ли! — ворчливо ответил старик, встал, неторопливо свернул шуршащую бумагу в трубку и спрятал за валенок. — Это дело понимать надо.
— А я пойму.
— Понять и дурак поймет, да что скажет? Ты ко мне зачем пришел?
— Мамка велела спасибо сказать.
— Ишь ты! — Глаза старика потеплели. — Спасибо — значит, ко мне. А я думал — за дровами… Дрова — это к Дарье… к Дарье… А ежели спасибо — ко мне. — Старик погладил подольстившуюся к нему собачонку и сказал: — Что, спрашиваешь, пишу? Вот, значит, слушай… Милка! — прикрикнул он на разыгравшуюся дворняжку. — На место!
Милка спрыгнула с кровати и легла у ног хозяина.
Старик закрыл глаза, наклонился и некоторое время сидел молча, не двигаясь, потом неожиданно певуче заговорил: