Все разговоры в поезде велись в преувеличенно бодром, даже веселом тоне. Делегаты быстро сдружились. Алексею Петровичу привалило счастье — неожиданная встреча с Павлом Васильевичем Соловьевым, зятем покойного летуха дяди Кузьмы. Прошло более десяти лег, а они сразу узнали друг друга. Соловьев, такой же, как раньше, строгий, подтянутый, в гимнастерке, с боевым орденом Красного Знамени — еще за гражданскую… Был он теперь директором громковского рудоуправления.
— Копаем в глубину, — с улыбкой сказал он Алексею Петровичу, — добываем такую руду, что сама стреляет!
Алексей Петрович еле сдерживался, — так хотелось ему рассказать о дяде Кузьме, о своей матери. Бывает такая минута, когда, взяв щепотку табака из кисета товарища, даже случайного попутчика, хочется сказать ему что-нибудь особенное, такое, чего не сказал бы в иное время. Но тут подсел к ним секретарь уралоградского горкома партии — посоветоваться, как лучше провести встречу. Решили прежде всего прочитать письма бойцам-землякам от уральцев, потом передать знамя областной партийной организации и знамя кремнегорских танкостроителей.
— Вам, Алексей Петрович, придется слово сказать.
— Ох, боюсь я, не выдержать мне этой самой торжественности!.. Заранее заявляю.
Соловьев стал подбадривать его, обещал в крайнем случае помочь, подсказать нужное словечко, если оно затеряется у Алексея Петровича в бороде.
Шутка не развеселила.
— Нет, не меня надо было послать, — сказал старик сокрушенно, — а кого помоложе, позвончее.
Он глянул в вагонное окно и удивился голубоватой утренней белизне северного снега. Эта нежная белизна так тронула его сердце, что на одно мгновение он даже забыл, куда и зачем едет. Вспоминалось что-то далекое, невозвратимое, почти сказочное. Война, казалось ему, оторвала сердце от всего хорошего, что было в прошлом… Отгул орудийного выстрела заставил его вздрогнуть. Все встало на место: вспомнил, куда едет, и зашептал какие-то слова, но никак не мог найти самого первого, ключевого слова.
— Все хотел я тогда еще спросить, — услышал он голос подошедшего к нему Соловьева, — кем приходился вам… Кузьма Родионов? Не отцом ли?
— Нет…
— Извините, я подумал…
— Он мать любил, — продолжал Алексей Петрович, глядя в окно. Помолчал, повернулся к Соловьеву и сказал, словно сделал давно тяготившее признание: — И она его тоже любила…
Соловьев улыбнулся.
— Только он не знал про это, — закончил Алексей Петрович.
Соловьев перестал улыбаться, посмотрел на старика встревоженно, тихо спросил:
— И вы ему не сказали?
Удивление и упрек прозвучали в его словах.
К концу дня поезд остановился на станции, расположенной неподалеку от Ладожского озера.
Секретарь горкома, Алексей Петрович и Соловьев выскочили из вагона первыми. Навстречу им побежали бойцы.
— А знамя, знамя забыли! — вспомнил Алексей Петрович, хотел броситься в вагон, но бойцы окружили его, обжигая холодом промерзлых полушубков и шапок.
Они обнимали его, целовали, не отпускали от себя. А он, взволнованный, стараясь докричаться своих товарищей, повторял:
— А знамя, знамя!
Но и секретарь горкома, и Соловьев, и многие другие не слышали его, они сами потерялись в нахлынувшей солдатской волне. Какой-то боец, схватив Алексея Петровича за руку, успокаивал:
— Еще дальше поедем, дальше… мы сопровождать посланы.
Поезд уральцев, составлявший более пятидесяти вагонов, вскоре осторожно пошел по новой железнодорожной ветке, выстроенной накануне встречи гостей. Остановился он у самого Ладожского озера.
Где-то вдали, за свинцовой ледяной равниной, жил и боролся осажденный Ленинград. Вот как далеко заехал Алексей Петрович от родных краев! Вот она — черная дорога, пролегающая через всю ледяную равнину, та самая дорога жизни, про которую читал он в газетах. Вот какая она… И странная мысль встревожила старика: «Нахожусь рядом, а не в силах помочь!» Машины осторожно, одна за другой, шли по льду, разбрызгивали жидкий снег у берега, почти плыли но воде, торопились на помощь осажденному городу… Сесть бы в кабину, припасть к рулю… Чувство собственного бессилия угнетало старого мастера.