Кому-кому, а Диме не справиться с нервами. Ударит о что придется и поищет, куда бы скрыться.
Дай-то бог тогда ему поскорей узнать, что всем на «Тафуине» точно так же будет прискорбно-прекрасно, как после объявления суровейшего и не только наперед известного, а всеми добровольно принятого приговора самой судьбы: плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.
Как назвать появляющееся в это время пьянящее и возвышающее чувство, чем-то дорогое. От сообщества оно, что ли? От сближающей уравненности с такими же, как ты? Может быть!
В какой раз Дима поверит, что на «Тафуине» ему каждый чуть ли не брат. Даже ершистый, вроде завышающий себе оценки комсорг Серега.
У носовой прорези фальшборта «Тафуина» выставит горб палубник, облеченный высшим доверием вахтенного штурмана. Сразу к причальным тумбам бросится кто-нибудь из береговых, посвященный в то, как освобождают «пароходы» от ненавистных им пут. Однако пройдет вечность, а уже только потом оцинкованный трос (швартов) начнет прогибаться или рухнет серединой в море, и все, как по уговору, посмотрят на поднятые им продольные волны. Они побегут друг от друга, отчего полоска между «Тафуином» и провожающими, по сути ничего в себе не заключающая, предстанет по-новому, как будто с тайным смыслом.
Она не замедлит раздаться вширь, вместит в себя всю бухту, выходящую в океан, и станет очевидным, что потрясающе важное входит в жизнь, как все заурядное.
Перед вступлением в залив русского парохода-корвета «Америка» во всех каютах, у судовых постов, а также на открытых палубах растянуто прогремит упакованная в металл и во столько же раз усиленная команда:
— Всем моим помощникам!.. Всем… — Перед словом «явиться» капитан-директор Зубакин — маленький, колючий человек — повременит. За много лет на «Тафуине» усвоили — зачем. Не для форса. Начхал на него Зубакин! Чтобы все главы судовых служб успели прочистить себе мозги — подумали, не упустили что-нибудь?..
Заведующий производством Зельцеров вечно деловой, дальше некуда. Не последит за собой, заявится в ходовую рубку одетым кое-как, в немыслимой безрукавке, больше подходящей для пикника, и в кепке с недоразвитым козырьком.
Это ж кого угодно может возмутить! Зубакин потемнеет. Походит со сложенными за спиной руками и… смягчится. Зато потребует, чтобы старший механик Ершилов выглядел безупречно. Чуть у него что — отошлет переодеваться.
Если бы не второй штурман Лето, Ершилову, вероятно, жилось легче. Лето всегда, во всякий час при параде: «Я предан вам, капитан». В этом Ершилов постарается походить на Лето, а Зубакин с ним тем не менее обойдется как с претендующим на иное обхождение.
Наконец наступит время представить письменные рапорты, удостоверяющие, что на траулере все в норме и, вообще, рейс всем-всем обеспечен, нечего беспокоиться.
Само собой, что не обойдется без устных пояснений. Зельцеров, не считаясь с субординацией, опередит старшего штурмана:
— На рыбной фабрике все механизмы прокручены: транспортеры, шнек, вакуумный котел опробовали, пресс на семьсот атмосфер и прочее. Противней — завались. Хоть отбавляй. Тары тоже. На две загрузки.
Ершилов сразу же потупится, как обреченный, из-за чего все испытают ненужную тревогу, хоть он заверит в свою очередь, что двигатели работают во всех режимах, вполне надежны, не подведут. Кивнет Диме. Тот, посерьезнев, включит навигационную и поисковую аппаратуру, чтобы после на него не «катили бочку».
А привыкший к своему положению Зубакин — он и законодатель, и глава исполнительной власти — начнет впрямую изучать того, кто, выяснится тут, мямля — не достоин быть на «Тафуине». Презрительно скривит губы-лезвия, засопит, как лично оскорбленный. Затем покажет себя во всем великолепии, пренебрегающим как будто расчетами, сверками и чем-то еще пресным. Выдаст курс рулевому с бородой викинга в один выдох, четко и зло.
На траверзе мыса Поворотного старпом Плюхин покажется на камбузе, потом — у судового врача Ксении Васильевны, всех свободных от вахты, а попросту слоняющихся без дела потребует к себе наверх:
— Я говорю. О кэй, джентльмены! Малая приборка.
В коридоры жилых помещений, освеженных блестящими белилами, кучно вылетят разбитные молодцы и нежелающие отстать от них ни в чем те, кто посолидней, в возрасте. Под ними обрадованно застонут, заноют, загремят окованные ступеньки трапов, коротко взвизгнут шарниры железных дверей. Это окончательно убедит всех, что прощание с сушей состоялось, пора входить в ритм вахт и отдыха, заранее раздробленного Плюхиным, разнесенного по графам строгого судового распорядка.