— Если вы, Игнатий Тимофеевич, нуждаетесь в твердой руке, так вот она. И еще могу твердого человека присоветовать, — совсем тихо, будто побаиваясь стен, сказал он, — хотя она и женщина, но в сапогах.
Вскоре пришла в камеру эта «женщина в сапогах».
— Очень рад, Манефа Мокеевна, — приветствовал ее Игнатий Краснобаев и предложил ей на первое время должность младшего надзирателя. — Действуй, Манефа Мокеевна. Если что, так в ответе ни за кого не будешь! Все они здесь конченые. Кроме «валютных» и заложников.
С этого дня Манефа принялась действовать с ожесточением и ненавистью, которая пылала в ней не столько к большевикам, сколько к мужчинам, лишившим ее житейских радостей. И пусть из сидевших никто не был виноват в ее застарелом девичестве, все равно подобные им обошли ее.
Началась новая волна ночных арестов большевиков и причастных к ним. Решено было посадить оставшуюся на свободе Варвару Емельяновну Матушкину. За ней пришла Манефа.
— Не хотели мы брать, кого можно не трогать, — начала она, — да фронт пугает. Пашка Кулемин с леса заходит. Поэтому в целях, — она сделала ударение на «я», — предупредительно-оборонительных прошу захватить самое необходимое…
Усилившиеся аресты большевиков вызвали раздумия Сидора Непрелова, и он пришел к брату.
Герасим Петрович жил все там же, хотя и мог бы по своему новому чину занять лучшую квартиру из конфискованных. Герасима Петровича предполагали назначить министром финансов Мильвенской революционной республики, которую намеревались провозгласить на местном предучредительном собрании. Но изменившиеся обстоятельства на фронте заставили повременить с провозглашением новой державы. Мало кем знаемый, мало заметный брат Артемия Кулемина, подпрапорщик Павел Кулемин, избежавший ареста, формирует второй добровольческий полк Красной Армии, образовав фронт с противоположной Каме стороны. Со стороны глухого и бездорожного леса, вдоль речки Медвежки, потому и получивший название — Медвеженский фронт.
С возникновением Медвеженского фронта мятежникам приходится обороняться с двух сторон. О наступлении, расширении территорий больше уже не говорили. Удержаться бы на занятых рубежах и дождаться подмоги из Сибири. О ней говорили многие, и особенно Тишенька Дударин ободрял пророчествами о скором приходе сибирских войск. А они пока не шли. Поэтому предполагаемый министр финансов Мильвенской республики пока сидел в типографии, печатал и распределял деньги. От него многое и многие зависели. Облеченному таким доверием и такой властью было не до фермы.
— Неужели ты не понимаешь, — внушал он брату, — что нам нужно думать обо всем нашем крае, а не о своих десятинах.
Сидор не желал понимать этого. Край краем, а свои десятины своими десятинами. Одно другому не помеха. И если агроном Шадрин пересядет из учебно-опытного хозяйства в камеры, хуже от этого ему, Сидору, не будет. Ничего не добившись у брата, со зла Сидор направился к Игнатию Краснобаеву. Ему не нужно было долго объяснять.
— Доставь его, чтоб лошадь не гонять, — сказал попечитель.
Сидор Петрович, вернувшись в Омутиху, приказал Шадрину:
— Оболокайся. Тебя велели доставить в тюрьму. И сказали, что ежели ты не пойдешь туда сам, тебя пригонят шомполами конные.
Старик поднял глаза и кротко спросил:
— За что же?
— Там разберут. Если не за что, так и выпустят, — обнадежил он.
Михаил Иванович послушно собрался, и Сидор сдал его в камеры, вернувшись хозяином фермы. Теперь, когда не стало Шадрина, Сидор Петрович мог распорядиться и зерном и скотом. Этим он и занялся.
Тем временем в камерах устанавливалась своя жизнь.
Не трогали только «фондовых». Берегли на случай обмена. Вахтеров очень строго предупредил Игнатия Краснобаева не буйствовать, после того как узнал об избиении им брата Африкана.
— Возможно всякое. И такие, как твой брат, как Артемий Кулемин, как Матушкин и тем более Тихомиров, могут спасти нам наши жизни. На войне возможно всякое, — повторил командующий и подал список подлежащих расстрелу только по распоряжению лично командующего.
Вахтеров не раскрывал своих карт и, как настоящий шулер-аристократ, вел двойную игру. За Медвежкой пока было тихо, но нельзя надеяться, что так будет всегда. Павел Кулемин, став командиром бригады, видимо, выжидал удобный момент, чтобы ударить наверняка и одним маршем занять Мильву. На всякий случай Вахтеров побывал у Всеволода Владимировича Тихомирова, лично заверив, что его сын и невестка находятся в полной безопасности и что он, Вахтеров, головой отвечает за их полную сохранность.
Старику Тихомирову ничего не оставалось, как поблагодарить за внимание и выразить уверенность, что сказанное Вахтеровым не подлежит сомнению. В этот день Всеволоду Владимировичу показалось, что Вахтеров боится сына Валерия. Выходит, Валерий и теперь, находясь в заключении, был страшен им. Не просто же так мятежный атаман заигрывал с отцом большевика.
Все же Вахтерову нельзя верить. Нельзя надеяться, что при иных обстоятельствах он не покончит со всеми сидящими в камерах.
Если б была возможность спасти их! Если бы Павел Кулемин неожиданно ворвался в Мильву, не дав опомниться тюремщикам…
Только под утро засыпал Всеволод Владимирович, прислушиваясь к каждому шуму на улице. Ему чудился приход избавителей. Он верил в самое немыслимое, он не допускал, что Валерий может быть расстрелян. А Игнатий Краснобаев эту давно лелеемую возможность ждал как самую большую радость возмездия за все свои обиды и неудачи.
Игнатий Краснобаев окончательно терял человеческий облик.
Артемию Гавриловичу Кулемину приходилось сидеть в различных тюрьмах, — и в каторжных, и в обычных. И ни в одной из них не было так невыносимо тяжело, как в этих камерах, никогда так мучительно длинно не тянулось время, как здесь.
Столько лет идти к победе через подполье, через годы реакции, уцелеть в окружении жандармского сыска — и попасться в руки предателя Игнатия Краснобаева, по которому давно тоскует могильная яма. А он будет жить и успеет еще прикончить партийный актив Мильвы, и ничего нельзя сделать. Ничего.
Так же примерно думает и Валерий Всеволодович Тихомиров. Прожить и остаться целым в годы эмиграции, неуловимым переходить границу, спастись после июльской демонстрации в месяцы разгула террора Керенского — и здесь, в Мильве, стать жертвой шарлатанов.
Думая о себе и о своих товарищах, Тихомиров приходит к выводу, что выхода никакого нет, что при ухудшении дел у мятежников они покончат с сидящими в камерах. Об этом недвусмысленно говорил Игнатий Краснобаев.
Не ждут ничего хорошего и остальные. Только старик Емельян Кузьмич Матушкин подбадривает товарищей. Особенно Киршбаума. Он не знает ничего о жене и детях. Ему не известно, что Анна Семеновна и Фанечка вовремя покинули Мильву и теперь находятся за Медвежкой. Он не знает и об Ильюше.
— А я скажу вам, — твердит свое Матушкин, — что в жизни всегда нужно надеяться на жизнь. Уж одно то, что нас в один класс, в одну камеру перевели, говорит о многом.
Все слушают, и все молчат. Утешительство Матушкина никого не убеждает. На свободе остались единицы, да и те вроде Самовольникова, считавшегося не столь решительным и предприимчивым человеком. А Матушкин говорит и о нем.
— Такие тихони, как Ефимко Самовольников, в трудные минуты жизни самою смерть, случается, вокруг пальца за нос водят. Я верю в Ефима Самовольникова.
— Ты еще в него поверь, — сказал Кулемин, указывая глазами на проходящего Толлина. — Тоже может вызволить нас.
Матушкин опустил голову. Ему больно было видеть зашеинского внука с нарукавником ОВС. Маврикий часто проходил теперь мимо окон «стратегических камер», потому что он был единственным человеком, кому было разрешено бывать на третьем этаже училища, где находились документы, библиотека и все поднятое туда из нижних этажей и подвала, занятых камерами.