А потом нежданно-негаданно прикатила на лыжах бабушка Дарья. В избушке совсем повеселело.
Белые, которые теперь назывались белыми, давно уже оставили Дымовку. Они, тесня красных, обещали взять и Казань и Вятку, а потом широким фронтом двинуться на Москву.
Дымовка снова стала глубинной лесной деревней, далекой от фронтов и большой жизни. При колчаковцах избрали старосту. Он и был властью. А какой, не знал и сам. Этих властей перебывало столько, что лучше не выяснять, кто за что. Быть бы живу.
Бояться старосты было нечего, потому что он сам боялся всех, как и единственный богатей Егор Тыловаев. Он и при белых не стукнул, не брякнул. Понимал, что чем длиннее у человека язык, тем короче его век.
В Дымовку отправились, когда в лесу поосел снег и лошадь могла с передышками дотянуть дровни до санной дороги.
Маврикий возвращался с Дарьей Семеновной на тех же широких охотничьих, обитых оленьей шкурой лыжах. Шли легко и дошли скоро. Совсем не тот лес перед началом весны. Сорока и та хочет выстрекотать что-то очень веселое.
Ну, а деревня не лес. Там и проталинки и талые воды, бегущие к рекам, чтобы поднять и прогнать с них лед.
Корова уцелела. Придуманная сибирская язва оберегла не одну ее — и многих других коров в Дымовке. Маврикий опять зажил в холе, как у тети Кати в зашеинском доме. Дунечка только пылинки не сдувала с ненаглядного троюродного братца. Две льняные косоворотки вышила она ему за зиму. Одну васильками, другую — ромашками. Бабушка Дарья одевала внука по деревенской моде. Штаны в сапоги, рубашка с витым шелковым пояском и фуражка с лаковым козырьком.
Очень боялась Дунечка, что вернется «головная болезнь». А ее и в помине не было, хотя всякий новый человек, появлявшийся на улице, пугал Маврикия. И поэтому Василий Адрианович вырыл под полом канавку из голбца. Чуть что, прыгай в подпол, ползком ползи по канавке в огород и — в лес. Старик Кукуев знал, что никакой и ниоткуда опасности ожидать нечего, но успокоить парня, показать ему, что во всех случаях жизни он в безопасности, было необходимо. И Маврикий радовался подземному ходу и даже дважды пробовал совершать побег через голбец. Видимо, остатки мании преследования сказывались и теперь.
Близилась последняя неделя поста, а за ней пасха. Сколько связано с этим праздником у Маврика и как он любит его, став безверным. Для него ничего не заключено в куличах, крашеных яйцах, сырной пасхе — еда, и все. Они милы, как нарядные обновки, веселые качели, песни, гулянья… Праздник, и все. Кажется, и для жителей Дымовки попить-поесть, попеть-поплясать тоже значит больше, чем все остальное.
Маврикию иногда кажется, что многие люди верят только потому, что боятся потерять праздничные обряды. А какой же обряд без того, ради кого его справляют. Вот и приходится не терять старого, не найдя новое.
В Дымовке немногим слышнее, что делается на белом свете, потому что иногда здесь появлялись газеты. Их раздобывали для курева. Японские сигаретки были дороги, поэтому курили самосад. Старики в трубках, а люди средних лет крутили цигарки, козьи ножки.
В одной из газет, название которой было искурено, описывалось, как красные оставили Мильву и как доблестные войска армий Колчака вошли в город. Назывались полки, командиры, описывалась встреча духовенством и верующими бесстрашных, непобедимых, верных отчизне сынов. Невольно вспомнились пресловутые отряды ОВС. Та же песня, только голос другой.
Раздумывая о горестях Мильвы, Маврикий не предполагал, что она так властно позовет его. Маврикий не знал, что так невыразимо велика его любовь к Мильвенскому заводу, где мила и дорога ему каждая улица, каждый переулок, односторонок, пустырь, набережная… Все отчаянно дорого его сердцу, и даже этот паршивый горбатый медведь, которого невозможно теперь переплавить в печи, потому что он прошлое Мильвы. Потому что он ее доподлинный памятник-ренегат, столько раз изменявший свою символику.
Милая плотина больше версты длиною. Пряничная деревянная кладбищенская церковка. Родные могилы. Чистая-пречистая Омутиха. Красавец пруд, то смеющийся тысячами солнечных зайчиков, то зеркально-грустный, то такой озорной и шипящий белыми гребнями, то безмолвная снежная равнина.
Дорог и мил слуху заводской свисток, который приезжие называют гудком. Он низкий и громкий. Он будит не пугая. Он зовет не требуя, а приглашая. Говорят, что тембр свистка искал и нашел хороший музыкант. Говорят, что в голосе свистка слышатся глухие, но чарующие звуки башкирского курая.
Как можно забыть Мертвую гору, с которой никогда, никогда нельзя досыта налюбоваться Мильвенским заводом? А мысы? А Каменные Соты? А заливы? А рябины, под которыми его окликнула Лера и разбудила в нем чувство, которое не усыпила Сонечка.
Но ведь Мильва не только дома, улицы и пруд. Мильва—это самая родная из всех родных тетечка Катечка. Это, конечно, и мама, и некоторые товарищи… Только, конечно, не Ильюша и Санчик. Их не разлюбил Маврикий, но у него нет к ним прежних чувств. Зато есть другие… А кто? Кажется, только Виктор Гоголев, он тоже ни за тех, ни за этих.
Маврикий должен побывать в Мильве. Он должен увидеть тетю Катю. Хотя бы на час. Он должен встретиться с Соней. Теперь они почти повенчаны. И он будет верен ей, хотя и думает, что не поторопилась ли она тогда.
Никакой фронт не преграждает теперь ему путь в Мильву. Добирайся до Камы, садись на пароход, и ты на этой же неделе там. Все так. Но в Мильве знают теперь точно, что не кто-то, а именно он взорвал стену и освободил арестованных коммунистов. Теперь не могут не знать. Зачем же Вишневецкий так искал его в Дымовке? И этот Вишневецкий наверняка жив. И встретить его в Мильве теперь это верная смерть.
Как хорошо взрослым людям. Отрастил бороду, изменил одежду… И все. Но ведь есть же какой-то выход и для безусых юношей.
Конечно, есть, если настойчиво думать, искать, изобретать.
Этим и занялся Толлин. И мы дадим ему перебрать тысячи возможностей и найти лучшую для появления в Мильве, куда мы сейчас снова вернемся.
— Дети мои, в канун светлого Христова воскресенья вступила в богохранимый град Мильву христолюбивая белая армия, утверждая законную и нерушимую власть от господа… — так начал свою проповедь соборный протоиерей Калужников.
И не только ему, но и другим хотелось утверждать, что власть на этот раз будет твердой, бесповоротной и вечной.
Думая так, повылезла и торговая чешуя. Чешуя бакалейная, скобяная, посудная, табачная, щепная, молочно-масляная, колбасная, булочная и всякая другая, потому что следом за белой армией шли обозы с товарами. Не столько торгашам, сколько командованию белыми частями нужны были товары, появление которых производило разительное впечатление благополучия, изобилия и полной перемены жизни.
Это понимали и державы, опекавшие правителя Сибири адмирала Колчака. Адмирала серьезного, надежного, показавшего себя в годы испытаний верным династии русских монархов. Джентльмен по духу и воспитанию, он располагал к себе и осторожных, крепко запертых магнатов, не привыкших кредитовать под сколько-либо сомнительные векселя. Достаточно было дутых дутовых, полукрасных, полубелых правителей, старающихся понравиться всем и ненавидимых всеми. Нечего придумывать коалиционную идиллию государственного управления. Ее нет и не может быть. Либо коммунисты, либо капиталисты. Договариваться с коммунистами пока торопиться нечего. Нужно еще раз попробовать покончить с ними в России через таких, как Колчак и Деникин. Эти не будут фиглярствовать, придумывая лево-правый блок монархистов и социалистов. Они не станут строить иллюзий, учредительных или каких-то еще собраний и лгать тем, кто должен быть порабощен.
Раб уважает откровенную плеть больше, нежели пряник на острие крючка. И нечего церемониться. Раба нужно вернуть в свои колодки, разъяснив, что такова неизбежность истории, ход событий, которые не могут быть изменены. Разве в России не достаточно образованных людей, которые могут придумать множество учений, теорий и доказать старую истину: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку». Кроме этого, можно обратиться к библейским и евангельским истинам. И если все это не поможет, если надежнейший Колчак и вернейший Деникин окажутся тоже мыльными пузырями, тогда нужно завязывать дипломатические и торговые связи с коммунистами. Это не столь приятно и далеко не приятно… И тем не менее надежнее всех Колчак, когда он так успешно рвется на запад. И ему нужно помогать. И помогали.