Общался я со всеми тогда надписями на грифельной доске. Научился уже писать разборчиво. Помню, приходил заниматься со мной лечебной физкультурой такой гигантский парень лет 25, про которого я постоянно думал – что ты за мужик, тебе бы в армию или еще куда, а ты ерундой страдаешь – учишь меня руками шевелить, а я руками и так умею. Однажды, когда только сняли гипс, я ему написал на доске: «Не надо мне руки поднимать, помассируй лучше стопу.» Он сказал, что посоветуется с начальством, и исчез после этого навсегда, вместо него стала приходить его начальница, очень симпатичная бабушка – бывшая конькобежка, в пятьдесят шестом году на Олимпиаду ездила. Она, кстати, была вторая, кого я, проснувшись, увидел. Просто пришла и сказала: «Открой глаза». Я открыл. Сказала: «Улыбнись». И я улыбнулся.
В тот же день, кстати, я впервые идентифицировал главвврача – он пришел посмотреть, действительно ли я улыбаюсь, и велел развязать меня, потому что я взрослый мальчик и глупостей делать не буду. После этого мои руки, которые были привязаны к бортикам кровати, действительно отвязали, и потом очень об этом жалели – конечно, я не взрослый совершенно.
LVII
То, что раньше было моим ртом, к тому времени было замуровано какими-то железными конструкциями, чтобы срастались челюсти, а вместо рта у меня была та дырка в горле. Поэтому, конечно, кормили меня через ноздрю, и привязанные руки были связаны с этим кормлением. Еще будучи без сознания, я отбивался от вставляющих мне в ноздрю трубочку сестер, плевался, блевал и все такое. Когда уже освоюсь, буду выдирать эту трубочку из ноздри и писать на доске: «Ультиматум: кормление только под общей анестезией». И тогда приходила прекрасная, похожая на Софи Лорен, заведующая и говорила, что я золотая молодежь, потому что мне единственному во всем отделении засовывают в ноздрю дефицитные нежнейшие силиконовые трубочки, а всем остальным – пластмассовые, и они не капризничают, а я капризничаю.
Еще из мерзких процедур стоит выделить санацию – раз в день пылесосную трубу с кислородом вынимали из горла, я переставал дышать, и врач совал мне в дырку в горле нечто, похожее на сварочный аппарат.
Я старался заснуть рано, часов в пять вечера, чтобы проснуться как можно раньше – часов в пять утра, и ждать утреннего обхода; один врач в такой похожей на пилотку шапочке поначалу всерьез казался мне афганским президентом Хамидом Карзаем, и меня не удивляло, что ко мне ходит Хамид Карзай. Приходила гигантская делегация, потом мне заведующая говорила, что там даже был главный проктолог Москвы (и главный окулист был, и главный нейрохирург, и вообще все главные). Я писал на доске, что мне лучше, и обязательно «Что нас ждет сегодня?» Главврач подробно объяснял мне, что нас ждет, я вздыхал – каждый день думал, что именно сегодня переведут в обычную палату.
LVIII
О случившемся я с самого начала думал равнодушно; сильнее всего меня заботило то, что, когда меня спросят – за что тебя убивали? – я, конечно, честно отвечу, что меня убивали за то, что я узнал о заговоре Сталина и Суслова, результатом которого явилась перестройка и распад Советского Союза, – и прямо из нейрохирургического отделения меня на каталке увезут в психиатрическое, вот уж успех. Поэтому, засыпая в палате, я перебирал свои самые опасные контакты последнего времени, выбрал сначала пять, потом три и успокоился окончательно – давать показания готов, тем более что и трубку из горла уже вынули.
Приходили следователи. Спрашивали, знаю ли я нападавших (не знаю), поступали ли в мой адрес угрозы (не поступали), гей ли я (не гей), говорили ли нападавшие мне что-нибудь (тут пришлось соврать и сказать, что не говорили). Следователи уходили, потом приходили опять, повторяли свои вопросы, а потом пришел настоящий генерал, который тоже спрашивал про угрозы, лица и гомосексуализм, и, записав мои ответы, вдруг спросил – «А вот скажите, вы советской историей не занимались? Перестройкой там, или сталинизмом?» Из моего тела еще торчали датчики, но, слава Богу, датчиков детектора лжи среди них не было, и я безболезненно дал генералу нечестный ответ, и он ушел ни с чем.
Откуда они знают – меня это даже не беспокоило. Знают, конечно, все знают, и только как мне со всем этим быть, вот этого я не понимал совсем. Пока я в палате – хорошо, а дальше? Молчать, говорить, писать? Пока я об этом думал, пришло письмо, настоящее бумажное письмо в конверте – Международный Фонд социально-экономических и политологических исследований предлагает мне пройти курс реабилитации в клинике Тель-а-Шомер в Израиле. На реабилитацию мне было плевать, я и дома могу реабилитироваться, но фонд, его фонд – значит, меня не бросили, значит, все будет в порядке. Когда я встал на костыли, просто поехал в аэропорт и полетел в Тель-Авив – черт его знает, может, и я теперь меченосец?