— Кто здесь? — неуверенно спросила я.
Меня окружало безмолвие. Если кто-нибудь и спрятался в одном из тёмных углов, то он затаил дыхание и не выдавал себя. Был бы у меня фонарь, мне было бы проще, но сейчас я была бессильна перед сомкнувшимся вокруг мраком. Мне следовало не искушать судьбу и сразу же уйти в дом, но громом ворвавшийся в уши скрип половицы заставил меня метнуть наугад топор и спастись за дверью, слыша за спиной характерный шум отскакивающего от летящего предмета человека и грохот падающего топора.
Руки у меня тряслись, и пришлось постоять около двери, прежде чем идти к водворившейся в доме незваной гостье, но этот неприятный миг всё же настал, и я предстала перед старушкой. Вновь послышалось лопотанье, в котором я долго не могла разобрать ни единого слова, пока, наконец, не было произнесено имя Мартина.
— Мартина нет, — сказала я и для верности показала на дверь.
Старушка открыла рот.
— Нет Мартина, — повторяла я, мотая головой. — He is not at home.
Я так хотела, чтобы старушка меня поняла и не приняла мой взмах в сторону двери на свой счёт, что даже перешла на осколки английского языка, удержавшиеся в моей памяти, но гостья, бывшая, по-видимому, родственницей Мартина, знала по-английски ещё меньше меня. Я уже начинала отчаиваться, но старушка вдруг перестала спрашивать про Мартина и перенесла на меня доброе, даже восторженное внимание, от которого я устала уже через пять минут. Старушка ворковала, рассматривая меня и ласково кивая, а я улыбалась через силу, стараясь не выдать своего утомления и растерянности. Наконец, мне удалось освободиться, и я стала знаками спрашивать, не хочет ли она поесть и лечь спать. Мне показалось, что последующий длинный монолог старушки относился к моему предложению поесть и отдохнуть и носил утвердительный характер, так что я кивнула старушке, улыбнулась и поспешила на кухню готовить чай. Опыт с Хансом показал мне, насколько несовершенен мой язык жестов, но согласие гостьи поесть и лечь спать было моим спасением, так что я убедила себя в том, что друг друга мы поняли правильно.
Зачем мне подробно описывать чаепитие и укладывание старушки в комнате Иры? Достаточно сказать, что я излила на неё столько заботы и любезности, сколько никогда ещё ни к кому не проявляла, так что обвинить меня в невнимании никто не сможет. Не хочу хвастаться, но, по-моему, гостья была очарована моей предупредительностью и, прощаясь на ночь, долго что-то говорила, улыбаясь особенно ласково.
Улыбка — это самый действенный и понятный язык у всех народов, но и самый утомительный, так что, уединившись в своей комнате, я была счастлива прогнать с лица выражение вынужденной и длительной радости. Но, даже избавившись от улыбки, я ещё долго чувствовала напряжение в мышцах рта и начала опасаться, что, если старушка зайдёт ко мне по какой-нибудь причине, у меня не будет сил снова растянуть губы. Впрочем, я недолго была занята раздумьями, потому что усталость давала себя знать, а появление в доме безопасной и беззащитной старушки странным образом успокаивало и вселяло уверенность в собственной безопасности.
Я спала долго и крепко, а проснувшись, уловила запах кофе и позвякивание посуды на кухне. По мнению многих, старые люди спят мало. Мне лично не удавалось убедиться в этой особенности стариков, но моя гостья, похоже, наконец-то подтвердит правильность этого высказывания. Наверное, она встала очень давно, успела выпить кофе и теперь моет посуду. Нехорошо получилось, что ей пришлось самой о себе позаботиться, но откуда мне было знать о её привычках?
Ароматный кофе дразнил меня, но ужас перед общением со старушкой был сильнее прихотей желудка, и я стала придумывать занятие по душе, которое поможет мне скоротать часок, а гостья будет думать, что я ещё не проснулась. Если я примусь за продолжение своей повести, то часа мне будет мало, но полистать знакомую книгу, не вчитываясь особенно, будет и приятно и полезно. Мой выбор пал на Островского, и я насладилась примерами русской речи, впитывая в себя особенно красочные выражения с тайным намерением применить их в разговорах с горбуном, если представится подходящий случай. Этот человек так живо откликался на цитаты, что вытряхнуть на него ворох старомодных фраз будет ни с чем не сравнимым удовольствием. Я представляла, какое у него будет при этом лицо, и даже не пыталась скрывать от себя, что буду с нетерпением ждать его прихода.
Ко мне постучали задолго до истечения намеченного мной часа. Послышался голос старушки, и я поспешила одеться и открыть дверь. Не переставая говорить, улыбаться и чуть ли не приседать, гостья знаками стала приглашать меня в гостиную. Я послушно вошла туда и убедилась, что деятельная родственница Мартина не теряла времени даром, насыщая только себя, и употребила его на приготовление общего завтрака и хорошо продуманную сервировку стола. Её забота так меня растрогала, а сама она так приветливо улыбалась, что я не нашла ничего лучшего, чем поцеловать её в морщинистую щёку, как целовала своих и маминых престарелых тётушек. Не берусь судить, как втайне отнеслась к этому датчанка, но отношения между нами до конца оставались прекрасными, а улыбки — радушными.
Кофе был превосходный, но для меня был вдвойне вкуснее, чем обычно, ещё и потому, что не я его варила. Почему-то для меня теряется половина прелести какого-нибудь блюда, если его готовлю я сама. Даже если десять человек хором восхваляют мою стряпню, мне она кажется не такой аппетитной, чем могла бы быть, примись за дело кто-нибудь другой. Это уж особенность моей психики, и с ней ничего нельзя поделать, но именно из-за этой особенности, а не только из-за лени, я люблю предоставлять готовить другим. В данном случае мне не пришлось раскаиваться в том, что я не встала пораньше: руки у старушки были золотые, а умение красиво накрыть на стол — поистине удивительно.
Я разнежилась от доброго расположения своей гостьи и её неиссякаемого желания подлить мне ещё кофе, расслабилась, начала терять скованность, а улыбка моя стала естественной, но, к сожалению, когда мы встали из-за стола, старушка засобиралась уходить. Она собиралась, а я стояла рядом и не знала, как её удержать до прихода кого-нибудь, кто знает датский язык. Я так старалась, что смысл моих знаков дошёл, наконец, до гостьи, и она произнесла длиннющую речь, в которой, наверное, разъяснила всё, что меня интересовало. Я ничего не поняла, но не стала просить притомившуюся к концу монолога старушку повторить объяснения и молча смотрела на неё, придав своему лицу приличествующее случаю выражение сдержанной грусти.
Перед уходом старушка снова долго говорила, сгорая от нежности и ласково кивая, и мне ничего не оставалось делать, как поцеловать её во второй раз, что вовсе не доказывает странное мнение о нас иностранцев, будто русские любят целоваться.
Закрыв за гостьей дверь, я в замешательстве снова её открыла, потому что меня посетила мысль проводить старушку до станции, но мой утренний наряд не позволил мне выйти на улицу, и я не стала догонять датчанку. На веранде было пусто, и ничто не указывало на то, что ночью здесь кто-то прятался. Топор валялся на полу, крови на нём не было, трупов и отсечённых конечностей поблизости не просматривалось, поэтому меня стали одолевать сомнения, не выдумала ли я притаившегося убийцу, ведь у страха, как известно, глаза велики, а шум, возникший после того, как я метнула топор, мог быть вызван не человеком, рванувшимся в сторону, а падением самого топора и стуком моих каблуков.
Я прошла в свою комнату, чувствуя беспредельное одиночество и нарастающую тоску. Почему-то уход старушки, с которой я не могла перемолвиться словом, которую не понимала и которая не понимала меня, подействовал на меня таким странным образом, что я почувствовала обиду: на Иру — за то, что она бросила меня одну, на Ларса — за то, что он увёз её, хотя мог бы подождать со своей любовью до моего отъезда, даже на горбуна — сама не знаю, за что. Только Хансен представлялся мне прежним героем, разыскивающим убийцу, но и то…