Викентий Павлович был не в духе.
Вернувшись домой и все еще бурля от негодования, он рассказал жене о скандале у директора. Клавдия Степановна огорчилась, но совсем не так, как он ожидал. Вместо того чтобы разделить его возмущение, она начала упрекать его в несдержанности, легкомысленной горячности. Зачем он путается не в свое дело? Ведь он же беспартийный! Пусть они сами разбираются… И откуда он знает, что там ничего серьезного нет? А если есть? Как он тогда будет выглядеть?.. Даже если ничего серьезного нет, почему обязательно ссориться с начальством? Ну хорошо, Гаевский не начальство, а Галина Федоровна — директор. Гороно скорее прислушается к ней, чем к нему, скандалисту. Зачем было ей грубить? Ему это припомнят, не сейчас, так потом… Если он не хочет думать о себе, то о семье он обязан думать!
Со свойственной ей бестактностью Клавдия Степановна сказала, что он сердится потому, что она права. Сердиться надо не на нее, а на самого себя. Викентий Павлович застучал по столу и закричал что-то о мещанстве, обывательском отношении. Клавдия Степановна замолчала. Лицо ее приняло кротко-обиженное и вместе с тем упрямое выражение. Такое выражение появлялось всегда, когда она хотела показать ему, что ее ничем не удивишь, она не в первый раз терпит из-за его грубости и легкомыслия, стерпит и на этот раз, хотя знает заранее, что потом он признает себя виноватым и будет просить извинения. Викентий Павлович очень хорошо знал, что так оно и будет, и потому окончательно рассвирепел, хлопнул дверью, ушел в спальню, не поужинав и не выпив чаю.
На следующее утро они не разговаривали. Искромсав хлеб и холодное вареное мясо, он кое-как приготовил себе бутерброд на завтрак. Поостыв, он находил в словах Клавдии Степановны больше резонов, чем накануне, и уже сожалел о горячности, с которой напал на Гаевского, хотя тут же с удовольствием вспоминал, как выложил тому все, что о нем думал и чего тот заслуживал.
На уроке в шестом «Б» он вызвал Горбачева. Вместо Горбачева поднялся староста и сказал, что Горбачев был на первом уроке, потом ушел, и никто не знает куда. Спрашивать Горбачева Викентию Павловичу было не так уж необходимо. Он вызвал его, чтобы посмотреть, как тот держится. Горбачев не пропускал уроков из озорства и легкомыслия, как, случалось, делали другие. Значит, парня довели, если сбежал из школы…
Возмущение снова поднималось в нем, как опара в квашне. Чтобы опять не взорваться, он старался не смотреть на Гаевского, который с торжествующе-озабоченным видом вертелся в учительской… Поэтому, когда запыхавшаяся Людмила Сергеевна вторично прибежала в школу и, поймав Викентия Павловича в коридоре, предложила ему идти с ней в горком партии, он почти не колебался и махнул рукой на обед, который ожидал его дома.
Колебания относились не к тому, следовало или не следовало идти. Идти было нужно. Колебался он потому, что не любил встречаться с начальством. Викентий Павлович не боялся начальства, но опасался, что другие подумают, будто он боится, и особенно, что подумает это само начальство, и при таких встречах пытался подчеркнуть свою естественность и непринужденность. Но, как только он это делал, естественность и непринужденность исчезали, он становился неловким, натянутым, сердился за это на себя и делался еще более неловким.
Строгая Ира, глядя не на них, а куда-то мимо, между ними, выслушала Людмилу Сергеевну и ушла в кабинет Гущина. Потом, открыв и придерживая рукой дверь, словно боясь, что они самовольно пойдут не в эту, а в какую-нибудь другую дверь, предложила войти.
Гущин разговаривал по телефону. Увидев входящих, он покивал и показал рукой на кресла возле стола.
Лицо у него было очень усталое. Усталыми были и глаза под широкими, срастающимися на переносице бровями. Сидел он боком, повернувшись к столику, на котором стояли три телефона. Людмила Сергеевна смотрела ему в затылок, словно по нему надеясь угадать, какой характер примет разговор.
Секретарь повесил телефонную трубку, привстав, пожал руку Людмиле Сергеевне, подал Викентию Павловичу и назвался:
— Гущин.
— Фоменко, — буркнул в ответ Викентий Павлович и поспешно придвинул к себе пепельницу.
Пепельница зацепила скатерть на столе, сморщила ее складками. Викентий Павлович смутился и напряженной рукой поправил свои вислые, горьковские усы. Поправлять их не было нужды, это было ненатурально. Викентий Павлович рассердился на себя за эту ненатуральность и не стал поправлять скатерть. Однако морщины на ней раздражали его, он то и дело сердито посматривал на них.
— Викентий Павлович преподает в школе, где учатся мои ребята, — пояснила Людмила Сергеевна. — Пришли мы вот почему… Четверо ребят, в том числе двое из детдома, организовали сами кружок будущих капитанов и назвали его «Футурум». Они решили изучать морское дело, корабли и всякое такое, чтобы не позже как по окончании семилетки сразу же выйти в капитаны, — улыбнулась она. (Гущин тоже улыбнулся.) — В общем, это скорее похоже на игру, чем на что-то серьезное… Но у одного из них нашли записку… — Она протянула Гущину расшифрованный текст.