Дверной замок скоро щёлкает, и Морис заваливается в маленькую квартиру, будто великан, и шумно дышит о чём-то, и задевает локтём косяк, когда смотрит на Элю.
На её лице — ни следа от эмоции.
Она подходит к нему в каком-то нечитаемом па-де-де, стягивая с крупных плеч коричневый пиджак, и по лицу небритому проезжается кончиками пальцев, будто по наждачке.
— Dommage que vous ne m'ayez pas accompagné à cette exposition. C'était… c'était du vrai art. /Жаль, что ты не пошла со мной на выставку. Это… это было настоящее искусство./
— Je suis content /Я рада/, — с блуждающей улыбкой выдыхает Эля, вешая на вешалку пиджак, мысли свои, стремления.
Натягивает на толстый крюк свои мечты о софитах, бьющих в напудренное лицо, и о покатой сцене — чтобы прыжки казались выше.
И всё вдруг кажется бессмысленным — сейчас, за два десятка часов до последнего выступления в сезоне.
И вдруг Эля вспоминает, что солирует — Коринн же сломала руку, а у Элечки такая техника, такое построение, что…
А она и забыла.
— C'est ok? /Всё в порядке?/ — спрашивает Морис, и Эля отмахивается, будто ничего и правда не случилось, и он вдруг говорит:
— Vous les Russes êtes si bizarre. /Вы, русские, такие странные./
И Эля почему-то смеётся.
Она — русская?!
Да она ничья; оторванная от семьи, в золотой клетке этих miel et sucré, полая и беспомощная.
Даже Леся — а что Леся? У неё жизнь лёгкая, даже если и не чистая совсем.
Она просыпается под чистым небом, не пытаясь пробить его головой; и эти её костлявые плечи, и фигура угловатая — идеальны. Томная печаль на дне выцветших глаз — в ней есть история, трагичная настолько, что дышать тяжко.
Что можно сказать об Эле, кроме какого-нибудь «Родилась в Санкт-Петербурге, в возрасте восемнадцати лет переехала во Францию, где стала профессиональной балериной. Умерла на самом пике карьеры»?
— Если бы у тебя была возможность изменить что-то в жизни — что бы это было?
Умерла бы в семнадцать.
— Eleanor… /Элеонора…/
— Мог бы найти кого-то получше.
Морис выдыхает напряжённо, будто понял что-то, будто язык — он один для всех, и не важно…
Будто все друг друга обманывают, делая вид, что не разбирают совсем.
— Je t'aime, Eleanor. /Я люблю тебя, Элеонора./
И Эля вдруг улыбается, совсем по-детски, только ртом разбитым.
Улыбается и говорит:
— Зря.
Говорит:
— Je t'aime aussi. /Я тоже тебя люблю./
У Мориса грубые губы, и злость спрятана на дне его поцелуев.
Возможно, однажды он правда убьёт Элю, приревновав к первому скрипачу — у него давний роман с одним из их танцовщиков — и на этом кончится их история.
Но сейчас.
Сейчас Морис ловит её тонкие руки своими, и это адажио подходит к концу.
Аплодисменты.
С ним Эля без дополнений, чужих улыбок и мягкого топота сломанных подошв.
Даже если грубо — плевать.
О, и если ему нужно её каменное сердце — пусть забирает!
II
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
Это происходит однажды, обжигая, или печёт на внутренней стороне век годами.
Однажды Леся просто вспоминает себя перед окном, плотно залепленным снегом, и слышит чёй-то звонкий смех так далеко, будто это отголоски времени; в этот момент она понимает, что потерялась — так давно. Нет ни будущего, ни прошлого. В этот момент звёзды перед её глазами — мутные, белёсые плевки, брошенные под ноги — в этот момент звёзды съёживаются, будто исписанный лист, и разрываются; не над головой, но в горле. Становится трудно дышать.
Леся хватается за холодный подоконник, и слёзы у неё на глазах выступают против воли, плечи бессильно опускаются.
— Леди, вам нужна помощь? Может, позвать медсестру?
Леся оборачивается, замыленным взглядом цепляясь за пшеничные волосы, за гимназическую форму старую — голубую, с эмблемой различимой на тощей груди, прямо у сердца. За голос цепляется светлый, не видавший маленькой комнатки с анемонами на двери, ни того парня, ни Роберта, ни самого безобразия чувства лупящего по плечам града ржавой душевой воды, когда пытаешься выскрести из себя что-то — прямо из души.
— Леди?
— Ne crains rien, ma fille. Je suis avec toi. /Ничего не бойся, моя девочка. Я с тобой./
У девочки в глазах весенне небо хмурится тучками.
Леся смотрит в её блестящие, небесные глаза, и видит себя — во всех смыслах.
У неё свежая укладка и новое платье каждую субботу, и, наверное, когда-то это принесло бы ей счастье; сейчас Леся видит себя измождённой и пустой, как в зеркале. Что-то в её сердце ломается, и слёзы смаргиваются колеями по щекам.