— Va pour ton rêve. /Иди за своей мечтой./
За своей.
Она поднимает взгляд, натыкаясь на Элю.
Её эбонитовые волосы и надменная дуга улыбки, будто она лучше остальных, будто добьётся большего. Леся сжимает губы в бескровную узкую линию, внутренне трепеща от странного ощущения ненависти, втёсанного в дикую, глубокую привязанность. Она почти готова броситься в ноги — тонкие, невероятные ноги — Эли и целовать её подол. Она почти готова уничтожить её.
Наверное, это и значит
l'amour—
любовь, страсть, симпатия;
l'affection —
эмоция, привязанность, любовь, нежность, чувство, болезнь;
la piété —
любовь, набожность, почитание.
— Madame, pouvez-vous dire cela avec vous? /Мадам, вы можете сказать, что с вами?/
Боже, как она её любит.
Боже, как она её ненавидит.
И Леся смотрит прямо в туманные глаза подруги — здесь и сейчас, через года и философии, через терен по полю и слёзы по натёртым губам — смотрит и улыбается.
— Тебе предстоит блистать, маленькая дрянь. Будь к этому готова.
Ещё секунда — и Леся просыпается.
Ещё секунда — она чувствует собственное сырое от пота тело, и с отчаянной силой впивается пальцами в бедро, хмурясь, жмурясь, будто отгоняя мигрень; будто пытается размять глину, согреть в ладонях, будто хочет вылепить что-то новое — только эскиза нет.
Леся судорожно всхлипывает, не пытаясь даже заткнуть руками рот, и усталость с её тела стекает на простынь — безобразно скользкую шёлковую простынь — и кости блестят в пятне лунного света.
Но луны больше нет.
Через восемь минут вселенная погрузится во мрак.
Через семь Леся вновь засыпает своим беспокойным, истеричным сном, где к ней снова придёт постаревшая на бесконечность мать с её исколотыми пальцами, и будет плакать, и небо над головой будет цвета первой оттепели — так говорит Роберт. Где сонный пригород пахнет родной землёй, а тени птиц вьются под крышей.
— Если бы у тебя была возможность изменить что-то в жизни — что бы это было?
Но кто Леся такая, чтобы что-то менять?
Разве она — Бог?
Разве её — нет?
И разве она — есть?
Всё муторно, дурно.
Однажды Леся открывает глаза в ресторане и не помнит, было ли в её жизни что-то до этого.
В окнах, через легкую тень их собственного столика, прямо у опустевшего лица, заливают влажным светом улицу фонари, играют бликами на брущатке, как когда-то играл на её собственных плечах один полутукслый от пыли софит — но Леся не помнит, и от этого ей делается так хорошо на душе, что она радостно улыбается, перекидывая искристый взгляд на своих спутников.
— Tu me flattes, Franz! S'il vous plaît ne soyez pas! /Вы льстите мне, Франц! Прошу, не нужно!/
На самом деле, она почти уверена, что не слышала ни слова; но, на самом деле, о чём ещё они могут говорить?
— Est-ce que quelqu'un voit un mensonge dans mes mots? Olesya, tu n'es qu'un joyau de cette soirée, n'est-ce pas messieurs? /Разве кто-нибудь видит ложь в моих словах? Олеся, вы — жемчужина этого вечера, не так ли, господа? /
И все кивают — согласно, увлечённо, и пальцы толстые на хрустале сжимают чуть сильнее, как до звона.
Все. И monsieur Гюстав, которого Леся видит раз в неделю на воскресных аукционах, когда он смотрит на неё сквозь толпу так пронзительно, что в горле мерзко сохнет; и monsieur Маттиу — в сальном блеске его лысины она почти видит себя, боже, боже.
Будто Афродита среди падали, Леся подпирает голову рукой, и её медовые локоны волнами льются по плечу; серебристые глаза полусонно прикрыты.
Воспевание — словно колыбель.
У Леси шёлковое платье цвета первой оттепели — так говорит Роберт, вместо «светло-голубой» — и кружевные лепестки расходятся от груди к рукавам, собираясь на локтях; кто-то просит — monsieur Патис, возможно, но в круговерти одинакового восхищения она путается, и даже если бы назвала его другим именем, ничего бы не изменилось.
В сущности, что такое имя?
Кто-то просит, и Леся сладко поёт ту песню из детства, о которой ей казалось, что она не помнит слов, но только кто-то даёт ноту, и мелодия сама вырывает их из памяти; все заворожённо молчат, только monsieur Гюстав сверлит Лесю своим грубоватым, неотёсанным взглядом, как на аукционах, или выставках, или в любом месте, где они когда-либо встречаются. И это просто фоновый шум.
Прямо сейчас, в самом центре Парижа, в ласковом сердце его культуры, между политиками и искусствоведами, Леся — маленькая девочка Лесенька, глуповатая, неловкая, которую не взяли даже в кордебалет и к которой, как к святой и грешной, мечтает прикоснуться каждый — прямо сейчас Леся поёт веснянку, которой научила её мать. И всё слушают, открыв рты, потому что у Леси такие тонкие руки, такой размах ресниц, и выглядит она так проникновенно, будто доверяет тайну, и печальный излом бровей отражает страдание так умело.