И потом, когда ноты в голове стихают, под влюбленными, обожествляющими взглядами, она говорит:
— Ненавижу это платье. Кажется, оно стискивает мою грудь слишком сильно. Как вы думаете? — и улыбается так искренне и нежно, что кого-то — совсем не важно — пробивает, и он смущённо отводит взгляд.
— Vous êtes belle, mademoiselle. Avez-vous été informé de cela? /Вы прекрасны, мадемуазель. Вам говорили об этом?/ — на волне мягкого умиления тянет вниз monsieur Гюстав, и Леся ребячески кивает ему, отпивая шампанское из своего фужера — оно слишком легко идёт по горлу — и глаза её выражают удовольствие.
И через несколько часов, когда она перестает скрывать, что игристое в фужере интересует её больше, чем спутники — луны всё ещё больше нет — появляется Роберт, будто бы чувствует.
У него мужественная фигура, преумноженная пиджаком, который не надевают в мастерскую, и Леся не может сдержать ленивой улыбки, стекая с дивана и бросаясь, падая на его шею.
— Cher j'ai manqué! /Милый, я скучала!/
И, совсем тихо, со сладостью на поставленное ухо:
— Ces idiots m'ont vraiment torturé. /Эти идиоты совсем меня замучили./
От него пахнет деловым официозом — как налёт — и одеколон приятно отпечатывается шлейфом на открытой коже; Леся не вздрагивает, когда Роберт берёт её за предплечье, немного отстраняя от себя.
— Bonsoir, messieurs. Désolé je ne pourrais pas être avec vous aujourd'hui. J'espère qu'Olesya ne vous a pas trop dérangé? /Добрый вечер, господа. Сожалею, что не смог сегодня быть с вами. Надеюсь, Олеся не слишком вам докучала?/
Никто не говорит об этом, никто не намекает, но абсолютно каждый в этом здании — даже молчаливая официантка, выписывающая счёт — совершенно уверен, что Роберта ненавидят.
В эту секунду и каждый раз, когда Леся надевает платья, подчёркивающие затопившую комфортом угловатость её фигуры. За то, что он может её касаться, и его бледная ладонь на её талии выглядит правильно, красиво. Как искусство.
Как пророка, они ненавидят его за то, что он открыл им глаза.
— Tu ris, Robert? J'envie ton bonheur. Vous pouvez voir cette mademoiselle à chaque minute. /Ты смеёшься, Роберт? Я завидую твоему счастью. Ты можешь видеть эту мадемуазель ежеминутно./
И Леся смеётся ещё до того, как Роберт может ответить хоть что-то, потому что
mademoiselle
звучит красиво.
Будто она из дворянского рода, с кожей, белей молока, и уймой горничных. Боже, была бы у неё хоть одна — и Леся бы научила её откликаться на русский, как собаку на команду.
Боже, мамочка, видела бы ты меня сейчас!
Ресторан они покидают в однобокой тишине.
В воздухе стоит вечерняя сырость, и Леся почти чувствует кисель перед глазами, когда моргает; машины рвут резину на колёсах, взмываясь вверх по улице, и свет их фар похож на отблеск падающих звёзд — Леся знает, что они не падают вовсе, но это не имеет никакого смысла.
Роберт открывает для неё дверь в машину, и Леся удовлетворённо забирается на заднее сидение, дожидаясь, пока он не устоится рядом.
Кажется, у них новый водитель.
— Michel, allons à la maison. Après cela, vous pouvez être libre. /Мишель, поехали домой. После этого ты можешь быть свободен./
И Мишель — миленько — на водительском сидении чуть медлит, и Леся почти слышит, как он шелестит губами, повторяя услышанное, осознать пытаясь, понять смысл между плывущих одинаковых звуков.
— Давай домой, Мишенька. И, прошу, помедленнее, — Мишель поднимает взгляд в зеркало заднего вида, и Лесенька безошибочно смотрит оттуда ему в глаза. — Дома меня ждёт неприятный разговор.
Должно быть смешно, но Мишель — Мишенька, господи, такой светленький и радушный, который даже пахнет родной землёй — кивает, и машина с лёгким толчком трогается с места.
И Леся, святой, грешной, чувствует себя лучше, чем когда-либо.
Франция готова целовать её ноги, умоляя об улыбке.
Россия ей прислуживает.
И разве может быть что-то — хоть что — в этом безумном мире, что согреет её сердце сильней?
Эмигрант — не звание, но Леся носит его более гордо, чем кольцо на безымянном пальце, чем цепочку — от матери — и кулон — от Роберта, когда он ещё был тем парнем, который захаживал по субботам в её цветочную комнату, чтобы взглядом коснуться совершенства.
Эмигрант — не звание.
Жена — не награда.
Муж — не утешение.
У Леси на губах живёт до дюжины проклятий, десятки самых красивых слов, и Роберт смотрит на них с тяжёлым сердцем, внутренне умоляя само естество мироздания, чтобы сегодня они остались нецелованы. Чтобы он мог хотя бы сделать вид, что это те же губы, те же плечи, те же руки. Чтобы хоть на мгновение представить, что в этом золотом сосуде ещё бьётся то же сердце.