Il vaut mieux glisser du pied que de la langue. — Лучше оступиться, чем оговориться.
Морис в дверном проёме всегда кажется гротескно огромным, будто вытесанным из камня.
У него широкие плечи и грубое смуглое лицо с искривлённым в недовольстве ртом; потому Эля каждый раз чуточку удивляется, когда видит его в оркестровой яме, такого далёкого, беспочвенно нарядного и уместного. Вся его абразивность счищается за инструментом, оголяя какую-то наивную, нежную искренность.
Об этом почти смешно говорить, но иногда Эля любит представлять их в каком-нибудь кабаре пятидесятых годов; она в блестящем красном платье, стекает по роялю, поёт какую-нибудь ерунду о грязной любви, развязно переминаясь с ноги на ногу, и улыбается Морису своей самой едкой улыбкой, чтобы после закрытия он взял её прямо там же.
Лилия Александровна, закройте ушки, ваша девочка всё ещё носит белые бантики.
И красные башмачки.
И напевает, разминая лодыжки, очень тихо, чтобы никто не слышал:
— «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты.»
Никому же нет дела.
Она не акцентирует внимание на том, как Ирен смотрит на неё в перерывах между выходами — как на живительный источник, как на свет глазами слезящимися, как на успокоение — и в этом должна быть солидарность.
— «И грустно я так засыпаю, и в грезах неведомых сплю… Люблю ли тебя — я не знаю, но кажется мне, что люблю.»
— Que chantes-tu? /Что ты поёшь?/ — и, кажется, она поспешила с выводами.
Эля поднимает взгляд с дощатого пола, перекатываясь с пальцев и полупальцы, и почти физически ощущает, как голубые глаза Ирен прожигают в ней что-то, дальше кожи и сердца.
— Cela ne devrait pas vous intéresser. /То, что не должно быть интересно тебе./
У Ирен тонкие губы, которые наверняка ощущаются как порез, потому что каждое её слово пропитанно какой-то тяжёлой болью; она резким движением хватает Элю за локоть, подтаскивая к себе так нервно, что Элечка едва не падает, в последний момент опираясь на чужое плечо.
— Que diable?! /Какого чёрта?!/
— N'as-tu pas peur? Beaucoup n'aiment pas votre visage sarcastique. Tu ne veux pas que tes ailes soient brisées, colombe? /Ты не боишься? Многим не нравится твоё язвительное личико. Ты же не хочешь, чтобы твои крылья сломали, голубка?/
Эля смотрит в её слезящиеся глаза, выдающие только какую-то скомканную бурю, и — как смешно! — не видит и следа угрозы.
— Tu me préviens? /Ты меня предупреждаешь?/
Боже, мамочка, у бедной Ирен такие испуганные глазки, будто её застали за преступлением, или голой, или больной.
Эля наклоняется к ней ещё ближе, почти проводя напудренным носом по алой щеке, и выдыхает мёдом в самое ухо:
— Vous ne voulez pas que quelque chose m'arrive, n'est-ce pas? /Ты не хочешь, чтобы со мной что-то случилось, не так ли?/
И целует своими красными губами горячую скулу.
— Je ne vou… /Я не э…/
Бедная, бедная глупая Ирен; её эмоции, будто нитки в клубке. Путаются и накладываются одна на одну, сбивают дыхание.
— Ne t'inquiète pas. Ça va aller. /Не волнуйся. Со мной всё будет хорошо./
А потом Ирен выбегает из зала, будто оплёванная, и даже в этом читается странное облегчение.
Бедная, бедная Ирен.
Зачем тебе чувства? Сожги их на костре мечты, Ирен, сожги и станцуй на пепле.
Как в старые…
Эля замирает на секунду, и её бесцельный взгляд впечатывается в станок.
А как в старые — это как?
Она возвращается к этому всё реже, но когда испарина выступает на бессонном лбу, когда голова идёт кругом и тошнота подступает к горлу — она вспоминает свою голубую гимназическую форму в отражении, и смех, и восторг от первого становления на пуанты; восторг в чужих глазах.
Они с Лесей — совсем рядом, на диване, что локти едва касаются. Играет какая-то далёкая музыка из актового зала, настолько с другого этажа, что не слышно почти даже.
Мягкая тень ложится на лицо, подбираясь к глазам, и странно рефлексит свет на улыбке.
А сейчас Леся — как она?
В смысле, увидятся ли они ещё раз, а если и пересекутся взглядами — будет ли им, что сказать?
Волнует ли это Элю?
— Это третья позиция. Лучший способ войти в третью позицию — начать со второй и…
Не волнует.
Médecin guéris-toi toi-même. — Врач, исцелись сам!
У Леси на ушах горят сапфиры, и в волосах елейным блеском рассыпаны капли серебра, точно полевая роса.
Она лёгкая, ласковая, а деланная неуклюжесть в её воздушной походке стирается сиянием каблуков.
Леся поправляет неловкую прядь волос у зеркала, лишний раз поглядывая на то, как камни подчёркивает глаза, и говорит между делом:
— Ma chér, je n'espérais pas que tu puisses vraiment obtenir des billets. Ils ont été vendus pendant un mois! /Милый, я и не думала, что ты правда сможешь достать билеты. Они же должны быть раскуплены за месяц!/