— Отец Роберта хочет, чтобы его род продолжался. Роберт и сам хочет — я же вижу. А я не хочу.
Она переводит плывущие глаза на Элю.
— Потому что боюсь, что вручу нашим детям черты людей, с которыми спала равно с пятого февраля тысячу девятисотого года. Хорошая была идея, да? Лёгкая.
Леся смотрит на свои руки, а у неё и не руки вовсе, а крюки, за которые её ломкое тело тянут обратно в комнату с анемонами.
Будто это — её место.
Мама говорила, что анемона из слёз, пролитых Афродитой по Адонису.
Адонис возвращался на землю в самом начале весны, в это время распускаются анемоны.
Однажды ей становится не стыдно за слёзы, росчерком летящие по щекам, потому что она плачет не по кому-то, а только по себе.
И устыдить её может, значит, только она.
— Но я тебя прощаю, знаешь. Мне уже всё равно. Я всегда желала тебе счастья; даже в те годы, я думала лишь о тебе, потому что верила в тебя намного больше, чем в себя. Мне жаль, что ты не закончила это выступление.
— Кодой спектакля был танец обезумевшего короля, потерявшего дочерей.
Дочерей.
Наложниц.
Какая, в сущности, разница?
— Почему ты говоришь об этом сейчас?
— Потому что чувствую, как ты умираешь. Это уже было со мной. И я прощаю тебя, если это поможет.
И Эля смеётся, так громко, что где-то далеко даже Мишель вздрагивает в машине, откидывая сонную дымку.
Совсем скоро возвращаются Роберт с Лесей, и кажется она почему-то постаревшей и грустной, с тёмными следами, размазанными по скулам.
— Вези нас домой, Мишенька, — почти шепчет она, прежде чем разразиться глубокими, сердечными рыданиями.
Qui sème le vent récolte la tempête. — Кто сеет ветер, пожнет бурю.
В гримёрке Эли душно и пахнет пудрой, пахнет какими-то духами; Морис в ней ощущается как неисполненное обещание, и Эле больно смотреть в его грубое лицо, поэтому она давит пальцами на свои большие глаза так сильно, что мир начинает пульсировать.
Под одеждой же — она очень слабая.
— J'ai foiré. J'ai détruit ma carrière. Tu ferais mieux de me laisser mourir maintenant. /Я разрушила. Я уничтожила свою карьеру. Лучше дай мне умереть прямо сейчас./
И Морис — этот огромный мужчина, будто вытесанный из камня, преувеличенно нарядный в своём концертном пиджаке — беззвучно опускается на колени у её безжизненного тела, впиваясь в тонкую руку, по силе едва ли равную его мизинцу, и прижимает ровные костяшки к своей щетинистой щеке.
Перед глазами Эли — неаккуратный потолок, застилающий звёзды, и пелена слёз, застилающая весь мир.
— Ce n'est pas la fin, mon préféré. Dans le monde entier, il n'y a pas de meilleure ballerine. /Это не конец, моя любимая. В целом мире не найдётся балерины лучше./
— Donc, ce monde est dommage. /Значит, этот мир слишком плох./
Они сидят вместе какое-то время.
Потом Морис заталкивает меж её бледных губ сигарету, как будто Эля не бросила полгода как, и спешно подкуривает.
Потом он уходит.
Эля остаётся одна.
В скоморошьем дыме будто заново рождаются её чёткие черты, выплывают растрепавшиеся волосы — даже лак не помог.
Она знает, что Морис стоит за дверью, прислушивается; что он отгоняет любого, кто бы пришёл позлорадствовать, или поскандалить — концертмейстера. Знает, что они уже закончили спектакль, потому что слышала музыку, пока усталость заскорузлыми струпьями усыпала тело.
Знает, что никто не должен был так реагировать, «Elle est en vie!» и прочее.
Но разве это играет хоть какую-то роль?
Сигарета выпадает из губ, и внезапной судорогой, порывом Эля свешивается с дивана — живот впивается жёстким корсетом в обивку — и её долго, тяжело рвёт.
Во рту расцветает гадостный привкус помоев, и Эля бессильно кричит:
— Чёрт возьми!
Её лоб расшит бисером пота, и это — почти серебряная роса.
А это — почти счастье.
Prenez mon ours. — Избавьте меня от этого.
Город перед глазами осыпается, скручивается в тугое марево, смаргиваясь сухими слезами; в груди только что-то горестно преет, отдаваясь по внутренностям липкой дрожью. Будто ожидание — сорит дурью в виски, колотит, что сил нет.
— Eleanor… /Элеонора…/
Морис выглядит так, будто в нём наконец-то загорелся огонь — живой, бьющийся в каждом жесте восторженных рук, ласковый.
Он улыбается по-домашнему, влажными глазами прорезая полутьму. От затяжек кончик сигареты разгорается чуть сильнее, будто дышит.
Эля смотрит на это, потому что в голове всё шумит, плавится, ссыпаясь под ноги. Рвётся какими-то невысказанными словами, больно очень. Тяжело.
— Tu peux le croire, Eleanor? /Ты можешь в это поверить, Элеонора?/