И Эля выдыхает в промозглый переулочный воздух:
— Non. /Нет./
Трель её голоса задевает дым, и тот кренится, вшитый в воздух, и растворяется, лишая дыхания.
Ещё секунду она стоит неподвижно, а потом вдруг срывается. Морис — за ней.
Тушит едва початую сигарету о скрипящую от пыли кладь стены, бросает всё, чтобы поймать свою прекрасную балерину в шкатулочку — будто в клетку птицу — в свои горячие руки.
На предплечьях, на плечах; всё Эле кажется каким-то размазанным, перетёртым, разложенным на отдельные кадры и врастающим едкой желчью глубоко в брюхо.
О, мама!
Лилия Александровна, закройте глаза, я вас умоляю, заткните уши своим музыкальными пальцами, вырвите сердце, помнящее о дочери, которая вам не пишет, сожгите её голубую гимназическую форму; девочка выросла.
Сейчас.
В кабинете врача.
Пятого февраля тысяча девятисотого года, когда её натёртая до блеска лакированная туфелька ступила на французскую землю.
«Думаю, мы бы смогли остановиться где-нибудь на ночь… Ну, прослушивание ведь завтра.»
Когда Леся улыбнулась слишком натянуто, и все — на всей улице, каждый прохожий, взглянувший в её бледное, смущённое лицо! — понимали, что у них нет здесь родственников, друзей, что никто их не ждёт, что они совсем, совсем никому не нужны. Просто так — не нужны.
«Всё в порядке, Эль, всё будет хорошо. Я… я делала это раньше. Ничего страшного.»
Но никто, никто и нигде не ждал её и потом.
О, Лесенька…
Две первые и последние лжи твоего трепетного сердца — билет в мир, пахнущий пудрой, какими-то духами и кровавым металлом.
Ты не делала этого раньше.
И ничего — ничего — не будет хорошо.
Морис касается бесцветных волос Эли самыми кончиками пальцев, и это работает спусковым крючком.
Она кричит так громко, как только может:
— Не трогай меня! Оставь! Разве ты не понимаешь?! Я порчу жизнь каждому, кто когда-либо меня касался! Мать, отец, единственная подруга, последний в целом мире человек, который меня любил! Этого не должно было произойти, Морис! Не должно!
Её рыдания — горные реки, бури, перекрикивающие город, уничтожающие.
Морис являет собой чистейшее изумление, у него руки вяло трясутся от страха, и полнится словами горло — он даже открывает рот, но не может произнести ни слова, смотря в это божественное, мученическое лицо.
Через минуту Эля срывается и бежит так быстро, как только может, потому что спину её жжёт безнадёжное:
— Я тебя… не брошу.
Как есть, с тяжёлым акцентом, пропитанное ночами любования в пятне луны, контуженое, больное.
Ненужное.
Никто
никому
не нужен.
Воздух комкается в её лёгких, но Эля думает лишь о том, что ей не нужен этот паразит, поселившийся в её изморённом, больном чреве.
Но её мнение
никому
не нужно.
Мир вспыхивает перед глазами, и она падает, стёсывая колени до мяса, и от бессилия закрывает лицо рукой, кулаком второй со всей силы замахиваясь… но не может найти в себе сил ударить.
То ли потому что слишком слабая, то ли — сильная.
Без разницы.
Никакой роли.
У Эли между пальцев горит солнце, и она опускает дрожащую руку на свой пока что плоский живот, ведь
никто никому не нужен,
и это — её последний шанс.
О, мамочка, не вспоминай о своей глупой, глупой доченьке.
Дни сменяют недели.
Иногда Эля думает о том, что, если бы у неё перед глазами не было бы еды — она бы не почувствовала голода.
Без кровати не ощутила бы усталость.
Если бы её уродливый живот не разбухал — в ней бы не клубилось безумие.
Каждый вечер Эля запирается в своей комнате, зная, что Морис караулит у двери.
Запирается, один за одним скидывает обувь, платье, снимает бельё.
В большом зеркале она долго рассматривает налившуюся биологическими химикатами грудь, проводит несмелым взглядом по округляющейся линии талии; с каждым днём сходя с ума всё больше, она уверена, что раздувается, будто шар.
Эля не ест уже несколько дней, тщательно скрывая это, потому что знает, что в ней есть что-то. Что-то внутри; выламывающее что-то. Крошащее кости и собирающее их воедино вокруг себя. Убивающее, чтобы вложить жизнь. Грязное. Горькое на кончике языка, как сигареты Мориса — он перестал курить почти сразу, но его слюна всё ещё кажется солёной.
Это что-то внутри горестно тянется, оборачиваясь змеёй, снующей по коже с обратной стороны. Эля прикладывает руку к своему животу и почти физически ощущает её скользкое пузо и напряжённые мышцы. Или это её собственные?
Морис неслышно заглядывает в комнату, замирая на пороге.
— Est-ce que tout va bien, Eleanor? /Всё в порядке, Элеонора?/