И она запаздывает на несколько мгновений, долетая до разговора коротким:
— Oui. /Да./
Это становится похожим на пытку.
Но для кого она?
— Tu n'as pas dîné avec moi depuis une semaine. /Ты не ужинала со мной уже неделю./
Значит, вот столько она не ест.
Вся жизнь с чужих слов.
День за днём, будто репетиции спектаклей, которым никогда не будут рукоплескать.
Вместо подошвы пуант Эля — чисто по привычке — ломает карандаши, чтобы услышать этот деревянный скрежет, этот треск, позволяющий вновь ощутить себя живой.
Это её наследие, как она могла так просто от него отказаться, Лилия Александровна, скажите ей!
— Un dîner copieux fera mal à l'enfant. /Плотный ужин повредит ребёнку./
Мир за окном такой чёрный, такой, что в зияющей пропасти можно увидеть лишь себя.
Эля старается делать себе массаж как можно грубее.
Не ест неделями.
Задерживает дыхание до онемения конечностей.
Не спит.
И всё ради того, чтобы однажды из неё выскользнул упругий сгусток клеток с несформированными голосовыми связками, который никогда не назовёт её «мамой».
Слишком рано даже для того, чтобы узнать, будет это мальчик или девочка; это ведь даже не насилие!
Не преступление против человечности.
То, что зияет душевной пустотой в её матке — не человек.
Это шанс.
Но, знаешь, что?
К чёрту этот шанс.
Быстрее всего Эля и её божественное лицо, божественные ноги и божественные руки спустили бы его в унитаз.
Если бы Дева Мария разобралась без ангелов и глупого заботливого вмешательства — что бы было?
Мать говорит Христу: «Ты мой сын или мой Бог? Ты прибит к кресту. Как я пойду домой? Как ступлю на порог, не поняв, не решив: ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?»
Была бы она Богом?
Были бы она, или её
не было?
Эля поднимает спокойный взгляд на мужа, и говорит без тени улыбки:
— Allez, baby kicks. /Подойти, ребёнок пинается./
Он говорит в ответ: «Мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой.»
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
Но всем в мире суждено быть одним.
И Эля не сможет этому помешать, как бы ни хотела.
Ей в жизни не понять, чем это было.
Ненавистью, застилающей душу, или самой чистой, нежной любовью.
Однажды она возьмёт своё крошечное, беззащитное дитя на руки, и оно закричит, и в крике этом будет отчаяние Лилии, стыд Леси, приклонение Роберта, любовь Мориса и вся жизнь Эли.
Дмитриева Элеонора Геннадьевна.
Что будет сказано о ней после смерти?
А ничего.
Коридор замыкается, и будущее вдруг становится настоящим, а настоящее — такое недостижимое.
— Я пыталась защитить тебя, моя пташка.
Но я всегда
— помни об этом —
я всегда буду призраком за твоей спиной.
Мёртвой или живой.
Разницы, жено, нет.
III
— Vous comprenez que tout cela constitue un onanisme exemplaire. /Ты же понимаешь, что всё это — образцовый онанизм./
Шарлотта — её узловатые пальцы распахнуты павлиньим веером, и на каждом — кольцо. Стена напротив рябит от отблесков: сапфир, изумруд, кристальная чистота бриллианта, извивающаяся ручьями.
У Шарлотты на руках собака; неизменно. Английский пудель с катарактой, пекинес с атрофией мышц — в качестве лечения рекомендуются мази раздражающего действия, высокая эффективность характерна для ритмичной мышечной гальванизации — речь идет об использовании электрического тока, и если кто-то пошутит про мясо по-мушенбрукски, Шарлотта расплачется, и её слёзы будут похожи по чистоте на бриллианты, а потом — на мрамор.
— Vous comprenez. Sa mère va encore perdre la vue dans un an et demi, pourquoi ces retards? /Ты же понимаешь. Её мать всё равно потеряет зрение через полтора года, к чему эти промедления?/
У щенка Шарлотты из прошлого года — мальчика породы бишон фризе, или французская болонка, у маленького Герберта — была болезнь Виллебранда-Диана.
Маленький Герберт захлёбывался в собственной крови из-за того, что в ней — на один стаканчик — была недостаточная активность фермента Виллебранда, участвующего в адгезии тромбоцитов.
Возможно, только поэтому Шарлотта его и взяла — потому что на кипельной шёрстке кровь выглядит по-особенному насыщенно, отдаёт кармином, рубином, и другими искусственными цветами из тюбиков, разбросанных по мастерской Роберта. Похоже на шедевр.
Шарлотта держит на руках свою новую собачонку и, даже не отрываясь от Леси, говорит:
— Regardez Felicia. Ma pauvre chose. Elle a complètement torturé la pyoderma. /Взгляни на Фелицию. Бедняжечка моя. Её совсем замучила пиодерма./
Другими словами, её бостон-терьер покрыт гнойными, зудящими воспалениями, и она даже не гладит его, а просто держит ладонь на боку — чтобы первой почувствовать, когда сердце её милой Фелиции перестанет биться.
Чтобы первой её оплакать.
Чтобы вновь и вновь быть мученицей.