В каждом собачьем приюте Парижа знают, что, если Шарлотта переступает их порог, — у неё снова болят колени.
Подскочило давление.
Что она снова хочет почувствовать себя нужной на эти несколько месяцев — в лучшем случае. Анабель умерла через три недели от отомикоза. Женевьева — всего через день, и это было так некстати, что Шарлотта даже не стала хоронить её подобающим образом, лишив собачье кладбище очередного надгробия со своими инициалами.
«Repose en paix, ma pauvre chose. Charlotte en deuil.»
«Покойся с миром, моя бедняжечка. Скорбящая Шарлотта.»
Шарлотта в трауре — на чёрном лучше видны украшения и аристократическая бледность её трухлявой, морщинистой кожи.
Шарлотте сорок, у неё нет детей, но имя её всё равно останется в деталях. Выбитое на камне.
Бедная, бедная скорбящая Шарлотта.
Восхитись силой её духа, пади на колени и попроси прощения; коснись пересохшими губами края подола её черного савана.
— Ceci est un modèle de onanisme. Elle sait qu’en fin de compte, sa mère va perdre la vue, mais elle croit toujours à ce non-sens des docteurs. /Это образцовый онанизм. Она знает, что в итоге её мать всё равно ослепнет, но всё ещё верит этим бредням врачей./
Была вы воля Шарлотты — она бы отменила медицину как явление.
Леся долго смотрит на неё, а потом кивает — «Oui», «да, ты абсолютно права».
«Только меня не хорони».
В соседней комнате Роберт с monsieur Гремалем обсуждают что-то несомненно важное и мужское, и Лесе, как порядочной жене, это должно быть совсем не интересно; против воли она слышит звон бокалов — вроде, они называются ноузингами. Такие тюльпаны с зауженным верхом, отполированные до истеричного блеска. Атрибут роскоши, как изумрудно-бриллиантовые кольца Шарлотты, как блеск, который они оставляют на стене, на Лесе; блеск, который затмевает целый мир.
Леся предпочитает не говорить, что на рубинах не может быть царапин. Что сапфиры не должны иметь продольных полос — это признак некачественного кианита. Что Фелиция в руках Шарлотты не дышит уже больше двадцати минут.
Весь мир как одна большая ложь.
Вся жизнь, чтобы оттенить отчаяние на лице.
— Tu es si silencieux. Dans un sens, plus fort que d'habitude. /Ты такая молчаливая. В смысле, сильнее, чем обычно./
— Est-ce qu'une femme dans dix-neuf mille dix-sept l'année peut parler beaucoup? /Разве женщина в тысяча девятьсот семнадцатом году может много говорить? /
Шарлотта закатывает глаза.
Щёлкает артритными пальцами, что кольца на них едва заметно сдвигаются — видно только по стене напротив.
Она тянет:
— Mon Dieu, ma chère, répète encore cette absurdité suffrageiste. Il y a une semaine, des femmes anglaises ont fait du piquetage à la Maison Blanche et qu'est-ce que cela leur a donné? Désapprobation. /Боже, милая, опять ты высказываешь этот суфражистский бред. Неделю назад англичанки уже пикетировали Белый дом, и что им это дало? Осуждение./
— C'est un pas sur cent. /Это один шаг из сотни./
И Шарлотта — с поддельными камнями, с поддельной заботой — смотрит на Лесю, будто на неразумную, строптивую школьницу.
— Et où vont-ils? Au diable? /И куда они шагают? К дьяволу?/
Это факт — Шарлотта ненавидит медицину.
Феминизм.
И всё, что может сделать её хотя бы немного менее несчастной. Менее жалостливой.
Бедная, бедная скорбящая Шарлотта. Жертва. У неё на дряхлых руках — синяки; так почему никто не выцеловывает их?!
У неё на руках — труп.
— C'est ça le problème, chérie, ces femmes ont cassé le verre dans les bâtiments du gouvernement, incendié les maisons des opposants politiques, provoqué des affrontements avec la police et, une fois en prison, ont entamé une grève de la faim. Mais ils ne pouvaient pas rester à la maison et préparer le dîner pour mari. /Вот в чём дело, милая, эти женщины били стекла в правительственных зданиях, поджигали дома политических оппонентов, провоцировали столкновения с полицией, а оказавшись в тюрьме, объявляли голодовку. Но не могли остаться дома и просто приготовить обед для мужа./
Леся не будет говорить об Эммелин Панкхерст.
О ненасильственных методах гражданского неповиновения.
Вместо этого она кивает: «Oui», «да, ты абсолютно права».
Шарлотта похожа на человека, который даёт интервью.
Её окрашенные в русый тонкие волосы пушатся и электризуются, но на плечах благодаря лаку всё-таки лежат.
У неё в голосе тонкий акцент старой Италии, в которой она никогда не была, а кольца на пальцах сидят так хорошо, так удобно, как никогда не сядет настоящий бриллиант.
Она говорит: