— La France n'est pas pour les féministes et les noirs. /Франция не для феминисток и негров./
О, боже.
Что же Шарлотте сделали чернокожие?
Неужели спасли от смерти?
— Le mari de mon ami est sombre. /Муж моей подруги смуглый./
— Et vous sentez-vous en sécurité à côté de lui? /И разве ты чувствуешь себя в безопасности рядом с ним?/
О, боже.
Леся кивает: «Oui», «да, ты абсолютно не права».
И Шарлотта искусственно смеётся:
— Ce ne sont que des bêtes qui ne se donnent pas la peine de domestiquer. /Это всего лишь звери, которых не удосужились одомашнить./
Леся не будет говорить о трёх процентах.
О Дэниеле Хейл Уильямсе и второй в мире операции на перикарде, которую Шарлотта бы всё равно не одобрила.
Вместо этого она говорит:
— En parlant de bêtes. Felicia. /Кстати о зверях. Фелиция./
И только теперь, когда на неё светит прожектор, Шарлотта начинает плакать.
C’est la vie. — Такова жизнь.
С Элей они встречаются во вторник — такие благородные французские madame, попивающие вино, пока мужья говорят о политике, и искусстве, и пока чокаются этими начищенными тюльпанами, пока смеются так раскатисто и громко, что стёкла дрожат, и Эля невольно морщит нос:
— Клянусь, я не выдерживаю. Ребёнок вырастет, а вот что делать с мужем?
Лесенька улыбается, и видит только глубоко прочерченные морщины под элиными глазами — ничего страшного, было и хуже, когда она неделями напролёт только и делала, что разучивала новый спектакль, кидая злобные взгляды на свою дублёршу.
Леся хочешь спросить про «Parade», но вместо этого чуть откидывается на стуле, прижимая мутноватый бокал к подбородку:
— Так где он? Я надеялась потискать племянника.
Так это называется — названные сёстры.
Эля неопределённо прокручивает кисть, будто разминая, и тянет:
— Филипп гуляет. Он должен быть дома не позже, чем через полчаса.
О, Филипп.
Вместо всех маленьких собачек с аллергическим дерматитом и энтропионом — таким генетическим заболеванием, при котором край века и ресницы повернуты к глазному яблоку, приводя к постоянному раздражению.
Филипп, Филипп.
Маленькие буквы, выбитые на камне времени; попытка влезть в историю.
— Слушай, Лесь…
Шарлотта не будет завидовать, что у Эли глаза искрятся настоящей драгоценностью — эти острые до слёз грани совсем не практичны.
— Почему ты сказала тогда, что я умираю?
И Лесенька хлопает глазками, будто не может вспомнить, будто для неё это не важно, а потом вдруг спохватывается, щёлкая от удивления зубами.
— Потому что это было правдой, разве нет? Девять месяцев ты умирала, кончившись с первым криком своего ребёнка. Теперь есть лишь его жизнь, и ты — тень прошлого за его спиной.
— Тогда почему сказала: «Это уже было со мной»?
Леся на секундочку косит глаза, бросая беглый взгляд на Роберта; смотрит, как впервые, пока он говорит о налогах, о расизме, о галереях.
Смотрит прямо в его глаза и говорит:
— Я сделала аборт.
Поддельная жизнь, да, Шарлотточка?
— Я не была готова к ребёнку, так что просто избавилась от него. И, по правде, не жалею.
Ненастоящие камни, ненастоящая забота.
— Я была не готова исчезнуть.
Она думает о сгустках клеток.
Бластуляции.
О небольшой комнате, пропахшей спиртом и опиумом, и о том, что это, несомненно, главная победа феминизма — полный контроль над собственным телом.
Спасибо Эммелин Панкхерст.
Эля шепчет, почти шипит, так напряжённо, что у неё на шее вздымается жилка:
— Ты думаешь, что я была?
О, Филипп.
Когда он появляется на пороге комнаты, такой счастливый, Лесе становится радостно от того, что его никогда не учили русскому.
Что Эля сидит спиной к дверному проходу.
Что Морис звучно бьёт себя по колену, приглашая сына.
— Ne perturbons pas maman. Mieux raconte à Robert et à moi ta journée. /Не надо мешать маме. Лучше расскажи нам с Робертом о своём дне./
Но это всё равно не помогает, потому что первым делом Филипп бросается к мамочкиному подолу, сминая тоненькими пальцами нежную ткань. Неловко улыбается Лесе, и она салютует ему своим бокалом со следами помады, растягивая рубиновые губы.
А Эля кривится. Хмурится, будто через силу опуская ладонь на вихрастый загривок, треплет и немного отталкивает:
— Est-il possible d'embrasser maman avec les mains sales? Lave-les, tu étais dans la rue! /Разве можно обнимать маму грязными руками? Вымой их, ты же был на улице! /
Всё ещё глядя Филиппу в глаза, Леся чуть высовывает язык и прикусывает его, мягко поблёскивая влажными белыми зубами. Она беззвучно смеётся, и маленький Филипп отвечает тем же, нелепо вжимая подбородок в ключицу, и долетает до взгляда чистейшим доверием.
Эля смотрит на них несколько секунд, а потом вдруг говорит: