— Ты хочешь попробовать ещё раз? — спрашивает Эля так тоскливо, потому что ответ знает уже.
— Наверное, балет… не моё это.
«Наверное, это — моё место», — думает Лесенька, закрывая дверь с внутренней стороны.
Перед самым входом они с Элей обнимались крепко, потому что никто не знает, когда станет красиво, когда станет больно. Уже завтра может не быть совсем.
«Наверное, это — моё место».
Она обессиленно закусывает внутреннюю сторону щеки, не вспоминая даже, когда было больно, или жарко, или потно, чтобы в горячем свете блестела росой на сгнившем лугу влага. Не нужно вспоминать, когда это всегда с тобой; в тебе.
Лесенька съезжает по шершавой двери на пол и смотрит на свои ладони, а у неё не руки; крюки, за которые её тянут в комнату с втёсанными анемонами.
Мама говорила, что анемона из слёз, пролитых Афродитой по Адонису.
Адонис возвращался на землю в самом начале весны, в это время распускаются анемоны.
Мама, мамочка...
— Tu es trop belle pour pleurer. /Ты слишком красивая, чтобы плакать./
— Quelle est la différence? /Какая разница?/
Амели — которая с издёвкой на тонких губах, и не жалко которой совсем ничего, и без контрастности на пастельном лице — присаживается рядом почти брезгливо, и её крупные запястья повисают в воздухе. Небольшое позолоченное кольцо исходится зеленью.
— Est-ce à cause de ce gars? Est-il venu à vous? /Это из-за того парня? Он пришёл к тебе?/
И Лесенька хочет взвыть, потому что нет! Не из-за того.
Не из-за парня; это так очевидно было бы, потому что у него брови чуткие такие, изгиб, в смысле, и такой голос, будто он помочь хочет — всем. А помогает только Лесе.
— Il ressemble à un mauvais rêve /Он похож на плохой сон/, — говорит Лесенька, и в её голосе что-то собирается по косточкам, что-то рождается. Тоска.
Тот парень приходит по субботам. Может, у него выходной на работе, или жена уезжает к родителям — это не важно, потому что он не говорит об этом. Никогда не говорит, только смотрит глазами своими спокойными, верными, будто ему есть дело, и Лесеньку выворачивает по сосудикам и хрящичкам мягким, и всё внутри напрягается.
Они сидят на кровати в её комнате; просто сидят. Его ладони на его коленях.
— Puis-je vous dédier un sonnet? /Могу ли я посвятить тебе сонет?/
И вот тогда Лесеньке хочется плакать — сильнее, может, чем когда она думает о своём стыде.
— Allez-vous écrire ceci sur ma cuisse? /Ты собираешься написать его на моём бедре?/ — и она улыбается почти не избито, хотя на самом деле больно — очень.
Господи, было бы проще, если бы он опрокинул её на живот и прижал лицом к подушке — чтобы помада отпечаталась на выстиранной наволочке, будто Лесенька заходилась здесь стонами и металась.
Но вместо этого тот парень улыбается:
— Êtes-vous du papier? /Разве ты бумага?/ — и губы свои честные растягивает так искренне, будто ему не смешно, а приятно как будто.
Вот здесь приятно — в борделе, в малюсенькой комнатушке с крохотным пыльным окном, пропитанной потом и сальными рубашками.
А если не бумага… то кто?
Человек ли?
Та птица ли, которая из клетки рвётся, и поёт что-то слезливое до сорванного голоска? С рёбрами этими ломкими, жадными до вдохов. С влажным взглядом глазок-бусинок.
На следующей неделе тот парень читает ей свои стихи.
Потом ещё раз.
Потом приносит уголь и несколько часов рисует что-то, глядя на Лесеньку, пока та читает принесённую им библиотечную книжку про дом с приведениями.
А может она и есть — приведение.
Бестелесное, потому что тело отдано.
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.
— Vous avez un accent si étrange. Il m'a semblé que vous êtes russe. /У тебя такой странный акцент. Мне показалось, что ты русская./
От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твоё жало? ад! где твоя победа?
— C'est vrai. /Это правда./
Лесенька откидывается чуть назад, ручками тонкими подпираясь, и закидывает ногу на ногу, и есть в этом что-то тягучее и грязное, может, потому что очень невинное. Но тот парень не смотрит даже, как её холодная коленка отблескивает, а на носочке, на пальцах, болтается балетка.
— Pouvez-vous dire quelque chose en russe pour moi? /Ты можешь сказать что-нибудь на русском для меня?/
И Лесенька почти фыркает, откидывая кивком редкую челку с лица:
— Очень мило, и за это ты заплатил? Смешно.
И тот парень отрывается, и его черные от угля руки как-то волнительно вздрагивают, и он оставляет грязный след на своём лице, когда поправляет волосы. Кажется, пачкает простыни.