А он опять только улыбается, говоря будто: Глупенькая. Вот так, кривовато немного и чуть слух режет, но на этом «прекрасном».
— Tu ressembles à ma muse. /Ты похожа на мою музу./
И Лесеньке совсем плохо.
У неё лицо против воли искажается в гримасе стыда и отвращения, и глазки жмурятся, и натягивается что-то безобразное на тонких губах.
Боже, пожалуйста.
Мамочка.
Почему, почему он просто не может отстать? Почему не уйдёт, оставив скучную пустоту по субботам на память, и призрачный уголь, и тихие стихи, впечатанные в стены.
Это бы заросло так быстро, забылось уже через месяц.
— Vous ne portez pas de pendentif. Tu ne l'aimes pas? /Ты не носишь кулон. Он тебе не нравится?/
Смешно, но только сейчас у Лесеньки ломается что-то:
— Pensez-vous que c'est drôle? Ne vous moquez pas de moi! Vous ne pouviez pas m'empêcher de remarquer que j'étais une prostituée! /Ты думаешь, что это смешно? Не издевайся надо мной! Ты не мог не заметить, что я работаю проституткой!/
Проституткам не дарят золотые кулоны со снежинками, такими искусными, что от настоящих не отличаются почти — Леся знает.
Метель.
Вьюга.
Если бы у тебя была возможность изменить что-то в жизни — что бы это было?
— Хотела бы я никогда тебя не встречать.
— Belle langue. /Прекрасный язык./
Он рождает о ней стихи. Выписывает углём мельчайшие родинки на открытых плечах, и говорит о том, что в детстве ему рассказывали, будто родинки такие — следы от упавших звёзд.
И он не знает её имени.
А она — его.
Но когда он начинает приходить и по средам, поздним вечером, скоро Лесенька покупает билет на выступление Эли в театре. Хотя бы на дальний ряд — звезду она увидит и оттуда.
У Эли, не смотря на то, что она ещё в кордебалете, великолепная техника и отточенные движения, и пудровый свет играет на её розоватой пачке, скользит по выбеленным пуантам и выше — лентами по напрягшейся икре; Лесенька не видит, но может представить, потому что её память — обрывками, кусками — ещё хранит образ Эли у репетиционного станка, с тугим пучком и вечно трясущимися руками, сложенными в эти красивые, жалостливые позиции.
Её сухие от напряжённого дыхания губы почти сводит, когда она закусывает их, выходя в менуэт.
— Радина такая пластичная, чёрт, у неё вообще есть кости?
А сейчас у Эли под ногами разверзается аплодисментами толпа, и её влажные от счастья глаза озаряют зал. Её, других девушек.
В каждом жесте их концертного поклона Лесенька видит исполнение мечты, шлейфом за которой тянется бесчеловечный труд; каждый раз видит, когда приходит, и после выступления обязательно ждёт Элю у входа для персонала, на шею чтобы кинуться, чтобы пропеть о том, как волшебно было.
Сегодня Леся уходит вместе со всеми, раньше всех, потому что ей кажется, будто это «Ты неотразима!» будет звучать жалко; потому что у неё на талии следы чужих жадных рук, а во рту кисло, сколько бы воды она не выпила.
Золотой кулон лежит где-то на самом дне общего шкафа — тоже поэтому. Если возьмет кто-то — та же Амели — будет только лучше.
Легко пришло — легко ушло.
Эля, на самом деле, даже не замечает почти её отсутствия. Сегодня они сыграли просто волшебно, и за сценой музыканты жмут друг другу руки — целуют руки дам — а балерины обнимаются и щебечут, будто птички, как хорошо всё прошло, хорошо, хорошо; прима прижимает к животу стебли брошенного букета.
— Chérie, tes jambes sont juste quelque chose d'incroyable! /Милая, твои ноги — просто что-то невероятное!/
Всё смешивается в один довольный гул, ныряющий в складки гротескного балдахина — занавеса.
Все они — ближе, чем семья, чем любой муж.
Ирен с мягкой улыбкой снимает со щеки Эли приставшее пёрышко, а потом целует это место, которое у самого провала скулы, своими розовыми губами. Все смеются.
— Mon soleil, tes mouvements sont incroyables! /Солнце моё, твои движения невероятны!/
И всем так хорошо, потому что кордебалет — это ближе, чем семья, чем любой муж.
В сущности, здесь нет чего-то личного, и когда у одной подворачиваются ноги — больно всем.
Когда они говорят эти красивые вещи, когда улыбаются самыми искренними улыбками — они смотрят в зеркало.
Морис — тот пианист с грубыми поцелуями — ждёт Элю у общей открытой гримерки, и она смывает штукатурный слой помады, в отражении рассматривая его профиль.
— Était bon /Было хорошо/, — говорит он своими вкусными губами, когда кладёт холодную руку на её плечо, и это — не лучшая похвала, но сердце всё равно мажористо стучит.
В контрастном свете уличных фонарей лицо Мориса выглядит пастозным, а щетина на подбородке смазывается, и Эля касается его лица пальцами, чтобы убедиться.