— Sur scène. J'ai entendu que le piano. /На сцене. Я слышала только фортепиано./
Когда они целуются — Эля чувствует себя законченной; без дополнений, чужих улыбок и мягкого топота сломанных подошв.
Даже если грубо — плевать.
О, вот моё сердце; забери, я слишком от него устала.
Вниз по брущатке, тремя кварталами влево и до километра в преисподнюю — Лесенька тоже устала. Очень; сильнее, чем физически, чем когда нужно идти в соседний район к полуразрушенному дому, куда обычно приносят почту на её имя. Есть в этом что-то ироничное.
Она возвращается по темным улицам почти без волнения, потому что, в сущности, что изменится?
В письме мамин аккуратный почерк — сильнее оберега — и перепачканная синими кляксами чернил записка от подросшего братика, которую Лесеньке даже в руки взять совестно.
Этой ночью у неё странные, пугающие чем-то сны. Будто со стороны она видит себя — в золотой пачке, отдающей рефлексами на мраморный пол.
И нет будто кривой линии плеч, и неловкой постановки рук нет. Она кружится, что балерина в маминой музыкальной шкатулке, и сознание сжимается до прогнутой внутрь груди, до судорожного дыхания, будто её тело — не её совсем, а идеальное какое-то. Без следов цепких рук на запястьях, и внутри ничего не болит, целое словно; в душе и ниже.
На последнем обороте она вытягивается всем телом и бездыханно падает в руки толпы; никто не ловит.
Потому что никто не любит.
Тот парень — если Леся его рассматривает, то на нём обычно выражение какой-то благоговейной усталости, словно он путник, бросивший кости у святого источника, знающий, что никуда ему больше не нужно — тот парень приходит в субботу, как и всегда.
Вообще всегда; Лесенька смиряется постепенно, медленно, но её лицо разглаживается.
— Привет, — говорит она шелково, как умеет, и смотрит своими простыми глазами — обычными самыми, только парень застывает почти в дверном проёме.
Сегодня в его руках снова уголь, и это Лесеньке нравится чуть меньше, потому что приходится позировать, долго придерживая голову рукой, или держать нежный уголок губ приподнятым так долго, что это становится похоже на издевку.
Но сейчас тот парень замирает сам, и с улыбкой откликается, дребезжа внутри:
— Здравствуй.
Очень криво, будто не по-настоящему, и Лесенька смеётся:
— N'essaie même pas, s'il te plaît! /Даже не пытайся, прошу!/
На самом деле, у неё сердце болезненно сжимается, но это ведь не важно совсем — она и все её чувства.
— Bien désolé. /Ну прости./
— Pourriez-vous mettre ce pendentif? S'il vous plait /Не могла бы ты надеть тот кулон? Пожалуйста/, — говорит тот парень, устраиваясь рядом на кровати.
В сущности, в комнате нет дивана, даже стульев. Несколько метров, залитых горячим светом лампы, будто сейчас ночь, и малюсенький столик для неё.
Кровать.
— Il ne va pas du tout ma robe. /Он вообще не подходит к моему платью./
Не то, чтобы это было правдой.
По тонкой шее Лесеньки всегда парит золотая цепочка, цвета ровно того же — тот парень постарался — что и снежинка. Ей бы расстегнуть её только, повесить кулон прямо над сердцем, чтобы к коже припаялся, поднимался вслед за дыханием.
— Alors enlève ta robe. /Тогда сними платье./
Лесенька смеётся.
Вот это — больше похоже на правду.
Ей не обидно совсем, потому что это будет обидно до тех пор, пока ей будет казаться…
В сущности, платье соскальзывает почти легко после того, как она холодными пальцами стягивает шнуровку корсета, выворачивая руки под лопатки.
— C'est incroyable que tu aies attendu si longtemps /Удивительно, что ты ждал этого так долго/, — говорит Лесенька без стыда, и свет на её узкой фигуре играет немного непривычно.
Тот парень смотрит.
Глазами своими очарованными, и раскрытым в легком изумлении ртом, и естеством всем своим смотрит, едва руки не протягивая.
— Collier /Кулон/, — говорит он голосом опустившимся, и Лесенька послушно выплывает в коридор, абсолютно спокойно проходя мимо какой-то девушки. Кажется, едва ощутимо ей улыбается.
И говорит потом:
— Est-ce vraiment important? /Неужели это так важно?/
Золотая снежинка красуется прямо под её яремной впадиной, приковывая взгляд.
Без тёмных веснушек на плечах и скоплений родинок, всё её тело — будто сосуд, оберегающий эту красоту; вместе с прямым взглядом и невесомой рукой, крадущейся по острому бедру.
— Allonge-toi. /Ложись./
Удивительно, но тот парень правда не притрагивается к Лесеньке, хотя руки у него влажные, и раздуваются от частого дыхания ноздри.
Он пересаживается прямо на пол, чуть сгорбившись, и смотрит внимательно, и одновременно так, будто всегда знал — до последней косточки, обтянутой кипельной кожей, до затвердевших от прохлады тёмных сосков.
Будто пред ним его дочь, сестра, мать. Жена.
Будто он сам вылепил эти несмыкающиеся бедра, точеные ключицы, будто сам вложил в распахнутую грудь сердце.